Газета "Кишиневские новости"

Захар ПРИЛЕПИН: «Украина считает себя частично оккупированной, а мы считаем, что она убивает детей. С точки зрения человеческой — мы равны»

Бессмертная фраза про то, что в 40 лет жизнь только начинается, никак не применима в отношении Захара При­лепина, она просто будет выглядеть пошло. Да, что хорошо для Веры Алентовой… Ну а Приле­пин до этой своей «красной черты» был и воевавшим в Чечне омонов­цем, и вышибалой, и активным лимоновцем, ну и… писателем земли русской. Властителем, так сказать, дум, пастырем… Куда уж дальше? Посмотрим. Итак, Захар Прилепин, в 40 лет, не празднуя, но вставая и чокаясь, — за русскую литературу!

— Как писал Евгений Евтушенко: «поэт в России больше, чем поэт». Эта фраза применима сейчас в вашем пони­мании?

— Позиция литератора в России по край­ней мере последние лет 200, а то и 300 от­личается по многим показателям от позиции литератора в европейских странах, в Амери­ке и т.д. В России литератор — и психолог, и философ, и государственный деятель, и общественный, и учитель жизни, и пророк, и организатор митингов, и первый в списке вер­ноподданных, и первый в списке подлежащих утилизации. Меня забавляет, как во всей этой истории в 80-е годы некоторые серьезные литераторы либерально-демократического плана, многие из которых имели в Советском Союзе миллионные тиражи, огромный гоно­рар, собственноручно взяли теперь и отру­били себе яйца, превратившись из знаковых фигур в фигуры маргинальные. И потом они стали объяснять это движением прогресса, парадоксальным образом не обращая вни­мания на то, что ситуация с литературными тиражами не то что на Западе, а просто не имела аналогов в мировой истории за все время существования светской литературы.

То, что литература так или иначе опять возвращается на стадионы и позиция писа­теля в России привлекает все больше и боль­ше внимания, это не самая плохая история. — Но западники вам скажут: чем больше говорили поэты, музы, тем хуже люди жили. Даже видят в этом некую прямую связь, пропорцию. То есть чем больше эти пророки выступали, тем меньше люди занимались собой, обустраивали себя и вообще Россию как таковую.

— Да любая нация, любой народ строит­ся так или иначе вокруг литературы, вокруг пространства мифа, вокруг своих песен, од, стихотворений. Это нормально совершен­но. И то, что в России литература занимает чуть более серьезное, более широкое место, означает лишь, что Россия очень серьезно взыскует истины, взыскует правды, спра­ведливости. А в целом литературоцентризм в моем понимании — это доказательство более сложно мыслящей системы русского человека.

— Когда вы говорите о справедливо­сти, я вас понимаю. Но есть конкретные реальные дяденьки где-то там, на вер­шине власти, которые используют вас, наивных говорунов.

— Но самый главный использователь говорунов сам пишет книги, как минимум два романа он написал, поэтому едва ли у него к этому скептическое отношение, он более чем серьезно относится к литерату­ре. Ну и все остальные люди, причастные к принятию таких решений… Собственно, Ме­динский тоже пишет книги, да и Сеславин­ский не чужд… И Владимир Владимирович, верховный правитель, достаточно активный читатель, насколько мне известно. Поэто­му я думаю, что это тоже одна из традиций России — относиться к этим, как вы сказали, говорунам крайне серьезно.

— Для тех, кто не понял, сразу заме­чу, что главный управитель литературы, автор двух романов, в том числе бес­смертного «Околонуля», — это г-н Сурков, ваш бывший родственник. Но я-то хотел сказать, что эти умные дяденьки исполь­зуют вашу искренность, в которую я в основном верю, выпускают вас вперед, а сами в это время обустраивают себя любимых. Это я о справедливости. Ну а вы прикрываете собой этих очень умных и циничных кукловодов.

— Дело в том, что я о несправедливости этих дяденек написал не один десяток тек­стов, может, даже пару сотен. А выступаю в последний год исключительно по сугубо отдельной теме — теме Донбасса и Ново­россии. И если эти выступления вами рас­цениваются как ширма для прикрытия этих господ, то мне не кажется это правильным. В то время как я и мои соратники просто за­щищаем интересы людей, которые говорят на нашем с вами языке и которые находятся там в ситуации войны. И я не понимаю, каким образом мне заступаться за них, так за них высказываться, чтобы не попадать под упре­ки в том, что какие-то дяди нас используют. Никто нас не использует, я свою точку зре­ния высказываю по поводу того, что у меня болит.

***

— Но вы согласны, что абсолютной свободы и независимости в этом мире нет и быть не может, тем более на поли­тическом поле. И если вы высказываете свою точку зрения, то значит, это кому-нибудь нужно. Хотя вам, наверное, на это наплевать.

— Знаете, во все времена — что 20 лет назад, что 10 — я высказываю примерно одну и ту же точку зрения, она всегда была неиз­менна. Я не обязан ее видоизменять ради политической конъюнктуры и от страха, что кто-то может ее использовать. Более того, я считаю, что ситуация с правом на высказы­вание в литературе в современной России не имеет аналогов на современном Западе, потому что у нас пространство табуирования гораздо меньше, чем в любой немецкой или французской литературе. У нас открыты для обсуждения любые темы, у нас во всем этом простор небывалый. Поэтому грех жаловать­ся.

— А вы сами, выступая в ящике, не чувствуете за собой грех призыва к войне и человеконенавистничеству, грех, что люди, послушав вас по ТВ, пойдут добро­вольцами сами знаете куда и уже, может, их нет в живых. И вы в том числе будете в этом виноваты.

— Я ощущаю себя в контексте русской литературы. Это во-первых. А во-вторых, я никогда и никого не призывал отправляться в качестве добровольцев, ополченцев или кого угодно, не призывал к участию в войне против Украины. Я занимаюсь сугубо гума­нитарной деятельностью, помогаю гражда­нам Донбасса в сложившейся ситуации. И если я говорю, что какая-то часть населения Донбасса имеет право на свои свободы… Вы мне прикажете молчать об этом, чтобы ни­коим образом не зажечь чьи-то сердца? Это странное поведение. Такое пугливое суще­ствование — из-под полы, из подземелья — русской литературе не было свойственно никогда. Ей была свойственна другая тра­диция. Тогда на все войны и Ломоносов, и Державин откликались одами, славящими величие русского оружия. Вы в состоянии свои упреки предъявить всей русской клас­сике — не только Пушкину и Гоголю, но и Чехову, Михаилу Булгакову? Давайте на всей русской литературе нарисуем клеймо милитаристов и антигуманистов. Я не смо­трю наше ТВ, я его наблюдаю, только когда сам прихожу на те или иные программы. Что-то я не нахожу на этих программах какого-то предельного угара милитаризма. Ничего по­добного! У нас в студии присутствуют люди с Украины, которые отстаивают украинское право на решение, в том числе и военным образом, тех проблем, которые перед ними стоят. И потом они выходят, и никто их не бьет по дороге, не разрывает на части, они стоят в той же самой гримерке, едят колба­су, пьют виски и чувствуют себя прекрасно просто. Я, честно говоря, не очень представ­ляю себя, Шевченко, Шаргунова, Лимонова в том же контексте где-нибудь в Киеве. Я бы очень переживал там за нашу безопасность. Поэтому вы не преувеличивайте патриотиче­ский угар в России, наше ТВ адекватно той ситуации, которая сложилась. Когда бомбят людей, говорящих на русском, мы вправе на эту ситуацию несколько болезненно реаги­ровать.

***

— Понятно. Но вы здесь, по-моему, немного передернули. На Украине вы действительно опасались бы за свою безопасность. Но все-таки они считают себя частично оккупированной страной, и ясно, в ком они видят оккупанта. Не­сколько разная ситуация.

— Когда у нас идентичная ситуация была в Чечне, на нашем ТВ мог появиться кто угод­но, вплоть до полевого командира. Так что Россия всегда в этих ситуациях ведет себя гораздо шире и демократичнее: и в чечен­ской ситуации, и в грузино-абхазской, и в нынешней украинской. Да, Украина считает себя частично оккупированной, а мы счита­ем, что она убивает детей. С точки зрения человеческой мы равны.

— Да, Чечня вам близка лично, я это понимаю. НТВ тогда заняло антивоенную позицию, сначала искренне, а потом Гу­синский стал это использовать, в том числе в своих бизнес-интересах. Кста­ти, когда вы воевали в Чечне и знали, как это подается в некоторых наших СМИ, вы воспринимали это как предательство?

— Нет, я слишком мало обращал вни­мания на телевидение. В целом нам не было никакого дела до происходящего в медиас­фере. Всем нам было глубоко на это плевать. Не любили Ковалева, правозащитника, вот это я помню. Не любили Березовского, пото­му что подозревали его в том, что переговор­ный процесс очень часто начинался именно тогда, когда то или иное подразделение бое­виков было взято в окружение. А до НТВ нам не было никакого дела.

— Сейчас на фоне украинской войны, когда я вижу вашу искренность, эмоции, ум… Но по-моему, лучше чего-то не ска­зать, не проговорить, промолчать, по­думать сначала, чем так ярко жечь гла­голом.

— Слушайте, Александр, я бы к вам прислушался, если бы ежедневно этого бы не допускали Лёва Рубинштейн, Людмила Улицкая, Борис Акунин, Аркадий Бабченко и еще 35 ключевых персонажей современной русской литературы.

— Но это в Интернете и «Новой газе­те», не больше.

— Какая разница! У многих из них до 100 тысяч подписчиков. Это значит, миллион че­ловек на следующее утро этой информацией владеют и таким образом воспринимают си­туацию. И поставлять ополченцев на Майдан они могут с не меньшим успехом, чем я, для этого необязательно выходить на Первом ка­нале телевидения. Почему они имеют право высказывать свою точку зрения, в том числе и в западных СМИ? И почему же я должен молчать, если они говорят?

— По поводу административного ре­сурса. Слушайте, еду я в метро, и над каждой дверью висит реклама вашего за­мечательного романа «Обитель». Откуда столько денег у тех людей, которые вас раскручивают и издают, подумал я тогда. Это «ж-ж-ж» неспроста, еще подумал я по своей дурацкой конспиративной логике.

— Ну слушайте, а вот Шилову реклами­руют, Малининой новый роман. Вы же не ду­маете, что это Кремль рекламирует Шилову или Малинину. Просто издательство АСТ, по­лучив «Обитель», посчитало, что она может стать национальным бестселлером. И они вложились в него где-то на 40 процентов своих мощностей. И угадали, потому что уже год это самая продаваемая книга в России. И если вы думаете, что та или иная башня Кремля может всерьез заниматься продви­жением того или иного писателя, то я с та­кой ситуацией не сталкивался никогда. Это чья-то досужая фантазия либо зловредный бред. Слишком разные сферы. Да и польза от меня, которую может получить админи­страция, может в любую секунду испариться. Я могу в любую секунду совершенно неожи­данно неангажированным образом повести себя в самой разной ситуации с любым пер­сонажем из властной вертикали.

— Как вы понимаете, я еврей. Мы с вами можем иметь разные точки зрения на что угодно, даже на Украину, и я вас с интересом выслушаю. Но как вы могли написать о том, что евреи в Великой Оте­чественной воевали «на хребте русского народа». Прочитав такое, мне очень за­хотелось дать вам в морду. Слушайте, у меня оба деда на той войне погибли…

— Я понимаю ваши чувства. Очень мно­гие люди высказывались гораздо более ко­щунственно по поводу русского народа. Я не составлял цитатник, но в течение 90-х и начала нулевых годов я подобных высказы­ваний читал сотню. Тот мой текст был обра­щением не только к еврейской интеллиген­ции, но ко всей либеральной интеллигенции самых разных национальностей, в том числе к немцу Алику Коху, к русскому Евгению Ер­молину, которых я знаю лично и на эти темы с ними общался. Да, я отвечал чрезмерным образом. Но потом я написал несколько других текстов, чтобы прояснить свою пози­цию, чтобы она не казалась столь одиозной и однобокой. И то, что тот мой текст был так воспринят, это, безусловно, моя ошибка.

Александр МЕЛЬМАН.