Газета "Кишиневские новости"

25 лет назад Польша стала первой страной, «вышедшей» из коммунизма

Ровно четверть века назад в Поль­ше состоялись выборы в парла­мент, по итогам которых пода­вляющее большинство в сенате получили представители еще не­давно находившейся под запре­том «Солидарности». Так Поль­ша первой из восточноевропейских стран начала свой «выход из ком­мунизма». Впереди поляков ждали годы успехов и неудач, надежд и ра­зочарований. О том, почему имен­но Польша стала первой ласточкой падения коммунизма, какую роль в этих событиях играли Иоанн Павел II, генерал Ярузельский и советский лидер Горбачев, нам рассказал в эксклюзивном интервью легендар­ный создатель «Солидарности», пре­зидент Польши в 1990–1995 гг., лау­реат Нобелевской премии мира Лех ВАЛЕНСА.

« Позвольте мне только поставить мой ботинок работяги…»

— То, что произошло 25 лет назад, 4 июня 1989 года, — как вы оцениваете се­годня эти события для Польши и для себя лично?

— В то время весь мир развивался по сво­им принципам, а коммунизм уже исчерпывал свои возможности. И стоял вопрос, как уйти от него — по возможности безболезненно, без потерь. И приспособить экономику, политику, ситуацию к тем условиям, которые оправдали себя во всем мире. 4 июня — хотя мы празд­нуем его очень торжественно, все-таки не был днем полной победы. Это был огромный шаг в этом направлении. Но требовались другие шаги, дальнейшие действия. И мне удалось сделать эти шаги. Если бы эти дальнейшие шаги не были сделаны, то это превратилось бы в поражение. Нам надо было провести бо­лезненные реформы — и людям это начало не нравиться. И поэтому представитель «Соли­дарности» Тадеуш Мазовецкий, проводивший необходимые, но трудные реформы, проиграл в первом туре на президентских выборах 1990 г. Станиславу Тыминьскому, который был че­ловеком ниоткуда. Мое президентство скре­пило преобразования, ситуация не ускольз­нула из-под нашего контроля. А если бы такая неуверенность и трудности длились еще лет пять, мы бы все проиграли. И единственное спасение было — постепенно разрушить все и построить новое. Так и случилось.

— Парламентские выборы, прошед­шие в Польше ровно 25 лет назад, в ли­тературе и прессе именуются первыми «полусвободными». Вы согласны с такой трактовкой?

— Да, я согласен. Потому что так и было. Мы получили все, что было возможно полу­чить: тридцать пять процентов получили мы в сейме, а в сенате мы заняли практически все места — один только голос был не наш. А там были вполне свободные выборы. Из ста мест в сенате мы захватили 99.

— Выборам предшествовали долгие переговоры — конфиденциальные встре­чи в Магдаленке (1988 г.), «круглый стол» (февраль–апрель 1989 г.)… С каким серд­цем, с какими надеждами и опасениями шли вы на этот диалог с властью?

— В Магдаленке в более узком кругу мы согласовывали то, как все должно выглядеть, так как в более широком кругу это было не­возможно. Так что можно сказать, что это был президиум согласования. А за «круглый стол» мы садились с противоречивыми мыслями. Коммунисты хотели своего — они были даже готовы произвести «ремонт» коммунизма, но желали остаться у власти. А мы хотели дру­гого. Они хотели завести нас в тупик, а мы — их.

А я говорил тогда: позвольте мне только поставить мой ботинок работяги между две­рью — и я не позволю эту дверь закрыть. Так что это был такой клин, при помощи которого мы шли вперед — но не для того чтобы кого- то уничтожать. Нет, мы просто хотели измене­ний. В то время Польша в десять раз медлен­нее развивалась, чем Запад. И дальше было невозможно так продолжать.

— Почему коммунистическая власть, по вашему мнению, в 1988–1989 гг. по­шла на переговоры с «Солидарностью», с оппозицией? Ведь не прошло и десяти лет с введения в декабре 1981-го в Польше военного положения — и тут такие драма­тические изменения…

— Коммунисты в Польше, как, впрочем, и в других странах, были достаточно хорошо образованы. Многие из них учились на Западе — можете это проверить! И они видели, что западная система лучше. Так что они уже не боролись в защиту коммунизма, потому что видели, что он исчерпал свои возможности. Они искали возможности, как бы провести изменения, но при этом остаться у власти. И они шли на «круглый стол» именно с такими идеями: произведем некоторые изменения, но власть не отдадим и покорных оставим у власти, а непокорных — уберем. И тут они со­вершили ошибку. Мы переиграли их.

— Консервативное крыло Польской объединенной рабочей партии («партий­ный бетон») выступало за то, чтобы при­менить силовой вариант для обуздания оппозиции. Плюс к этому существовал фактор Советского Союза, который мог вмешаться или не вмешаться в события. Как вы расцениваете эти факторы?

— Достаточно долго такие силовые пла­ны принимались во внимание. Я уже был президентом, а такие планы существовали. А Советский Союз уже раньше на 10 лет за­вяз в Афганистане и не справлялся с темпами гонки вооружений, которую навязал Рейган. Но и в СССР тоже ведь были коммунисты, которые учились на Западе. И они вовсе не хотели погибать за коммунизм и понимали, что надо что-то менять. Так как мы боролись осторожно, мирным путем, то нас тоже сильно не атаковали. Потому что если бы боролись так, как в последнее время на Украине, то так бы и закончилось.

« Не можешь в одиночку поднять тяжесть — попроси друзей»

— Почему именно в Польше появилась «Солидарность»?

— Надо понять, что такое «Солидар­ность». Ты не можешь в одиночку поднять какую-то тяжесть — попроси друзей, они тебе помогут. При коммунизме была про­стая философия: не позволить оппозиции сорганизоваться. Если забастовку организу­ют — моментально разбить их. Дескать, вот вы не видите, что 200 тысяч советских солдат в Польше смотрят за вами, а вокруг Польши еще миллион? И вы хотите свободы? И люди поверили, что это невозможно. И тут возникла интересная ситуация. Заканчивалось второе тысячелетие христианства. Поляк стал папой римским. Он спустя год, в 1979-м, приехал в Польшу — и он нас организовал. Но только для молитвы. Не на борьбу, он не хотел борьбы, он хотел молиться. Но мы вдруг увидели, что нас много. Нам стало понятно, что это неправда, что нас нету. А он еще сказал: «Не бойтесь». Я до того времени привлекал людей к борьбе, с 70-х годов. Мы собирались только небольши­ми группами — у меня, кажется, было человек десять. А год спустя после папского визита у меня было десять миллионов. А денег у меня больше не стало — и я не стал вдруг умнее. Так что тут две вещи: папа римский, который организовал нас на молитву, и оппозиция, которая была в состоянии вести борьбу. По­хожим образом были организованы люди на Кубе, но там не было оппозиции, которая их бы повела. И поэтому на Кубе по сей день есть то, что есть. Надо понимать эти процессы — не папа римский делал революцию, но без папы римского мы бы не организовались.

— И все-таки возвращаюсь к своему вопросу: почему именно Польша, а не Че­хословакия, не Восточная Германия, не Болгария?

— Польша всегда искала лазейки к лучше­му. Наше географическое положение между Россией и Германией обязывало. Со времени Второй мировой войны мы ни на минуту, ни на один день не прекращали борьбу. Больше, меньше — но всегда было стремление к сво­боде. И поэтому это в нас сохранилось. А в других странах это было перекрыто…

« Придете на коленях!»

— А в те дни, когда в Польше было вве­дено военное положение, а вы были ин­тернированы, могли вы себе представить или мечтать, что всего через несколько лет такие люди, как министр внутренних дел Чеслав Кищак и лидер ПНР Войцех Ярузельский, пойдут на диалог?

— Когда меня арестовали, я сказал этим полковникам и генералам: «Я победил! Вы — последний гвоздь в гроб коммунизма. Вы еще ко мне придете!» Я тут немножко преувеличил, сказал: «Придете на коленях!» Это уже было чересчур: никто не любит быть на коленях. И тут я сознательно хватил через край. Я был аб­солютно убежден, что мы победим. Даже тем, кто интернировал меня, я сказал: «Когда я буду президентом — вы будете на меня рабо­тать». Все очень вежливо посмотрели на меня странновато — но все, что я сказал, сбылось. Даже когда мы встретились с папой римским во время его визита, я сказал: «Святой отец, это мы победили», — он тоже на меня как-то странновато посмотрел. Но когда уже все сло­жилось так, как я говорил, он сказал: «Вы слу­шайте Валенсу, он знает, что говорит!»

— Так эти люди, которые интерниро­вали вас, они пошли к вам работать?

— Да, так и было. Они даже оказались среди моих охранников. Если нужно, у меня свидетели есть. Кто вел себя нормально, как человек, порядочно — я протягивал руку по­мощи… Знаете, проблема была в системе, а не в людях.

— А что представляло собой это ин­тернирование во время военного поло­жения? Тюрьма, домашний арест, ла­герь?

— Культурная тюрьма. У меня было все, кроме свободы. Золотая клетка. Они хотели меня довести до психического расстрой­ства, подкупить: вот, мол, у тебя будет все, если ты будешь играть с нами. Предлагали пост заместителя премьер-министра, чтобы я к ним присоединился и играл по их прави­лам. Но я сказал: «Нет-нет-нет! Можете меня убить, но не победить!» И так это осталось.

— Когда вам присудили Нобелевскую премию мира, вы не поехали получать ее — вас не выпускали из Польши или вы боялись, что вас не впустят обратно?

— Существовала такая вероятность, что меня не впустят обратно. Сказали бы, мол, раз тебя так Запад любит и дает тебе Нобе­левскую премию — езжай на Запад. Я отпра­вил за премией жену — как ее не пустить об­ратно? Женщину, мать восьмерых детей! Так что максимально осложнил им это. Моя за­дача была в том, чтобы бороться всюду. При любой возможности. Вежливо, ловко — но всегда. Как-то меня арестовали на 48 часов — после чего выпустили. Я сел на трамвай и на весь салон заявляю: «Слушайте, меня зовут Лех Валенса, у меня нет билета! Меня только что выпустили из-под ареста. Ком­мунисты меня арестовали. Кто-нибудь даст мне билет?» Сразу же люди подошли и дали мне билеты. Но только дважды у меня так получилось — на третий раз меня уже по­сле ареста на машине подвозили к подъезду моего дома. Чтобы я уже не повторял. Так что приемы я применял разные.

« Преданное поколение плохих времен»

— А вот давайте немножко пофанта­зируем: представим, что Нобелевскую премию вам присудили не в 1983 году, а, скажем, в 1990-м. Было бы логично, если бы с Лехом Валенсой эту премию разделил, например, Войцех Ярузель­ский? У меня напрашивается аналогия: Нельсон Мандела, который десятилетия­ми боролся за свободу своего народа и провел 27 лет за решеткой, и Фредерик де Клерк, президент ЮАР, глава режима апартеида, который нашел в себе силы пойти навстречу своему противнику и разрушить возведенное несколькими поколениями государственное здание. Они оба получили Нобелевскую премию мира…

— Если смотреть с финальной точки зре­ния, то, конечно, можно. Но генерал никогда не хотел уйти от коммунизма. Он был по- другому настроен. В его истории есть много моментов, которые надо прояснить. Если бы все это очистить и если бы он повернулся в другую сторону — тогда, да, конечно. Но он остался в той системе. Он проиграл — но не согласился. Я проиграл ему много сраже­ний, но выиграл войну. А он выиграл много сражений, но войну проиграл. И до конца с этим не согласился. И он еще долго работал с идеей, что они еще все восстановят. Так что все это надо прояснить. И если бы вышло, что он боролся за правое дело, тогда — да. Но он боролся потому, что ему не удалось сделать то, что хотел. И это мешает. А что касается Манделы и де Клерка — они оба хотели изме­нений. В этом разница. Но я с Ярузельским встречался, был у него в больнице. Я просто считаю, что это «преданное поколение пло­хих времен». Нас предали в 1939 году, нас предали в 1945-м. Это было несчастливое поколение. Кто выходил из ряда вон, тот по­гибал. Некоторые шли в коммунисты, чтобы разрушить коммунизм изнутри. Некоторые просто боялись. И неизвестно, по каким при­чинам попал туда Ярузельский. Я не знаю. Господь Бог ему судья.

Андрей ЯШЛАВСКИЙ, Варшава—Москва.