Газета "Кишиневские новости"

8 марта Андрею Миронову исполнилось бы 75

ОН ушел из жизни на взлете, в расцвете сил, без малого 30 лет назад. И все эти годы о нем вспоминают в основном в возвышенной, взвинченно-мажорной тональности — таким было искусство этого Моцарта из Театра сатиры. Друзья, коллеги, известные и малоизвестные женщины и мужчины не раз отметились за его счет. И только одна женщина все эти годы хранила молчание — его первая жена Екатерина Градова, мать его единственной дочери Маши. О том, каким был неэкранный Андрей Миронов, она рассказала в нашем интервью.

— Екатерина Георгиевна, почему вы согласились на интервью, хотя многие годы всем отказывали?

— Только потому, что приближается момент моей встречи с Андреем. Это абсолютно реально. Куда уж дальше тянуть — я должна на земле хоть кому-то оставить память о том, что это был за человек. Мы все имеем какие-то грехи, искушения, но я хотела бы говорить о нем так, как будто прожила с ним длинную жизнь. Потому что он единственный в моей жизни отец моих детей — значит, у нас с ним общая вечность. Его гены, привычки развиваются в них, живут. Мой внук Андрюшенька с 5 лет смотрел два самых любимых фильма — «Бриллиантовая рука» (он уже знал, что там дедушка) и «Иван Васильевич меняет профессию» (а про другого дедушку, Юрия Яковлева, он тогда еще не знал). Это же фантастика!

Когда я сейчас смотрю на них, на Машу и ее сына Андрюшу, я понимаю, что такие дети могли быть рождены только от очень большой любви. Он все время с нами, во всех их чертах, плохих, хороших. В том, как спит, как просыпается, как нос торчит, как хмыкнул, — я узнаю его.

— Вы на пять лет моложе Андрея Александровича. К моменту вашей встречи он был звездой, вокруг — поклонники и особенно поклонницы. Красивые артистки добиваются его благосклонности, а он выбирает вас, вчерашнюю выпускницу театрального института. Почему, как вы думаете?

— Однажды Андрей с Валей Гафтом пришли к нам, в Школу-студию МХАТ, на дипломный спектакль «Женитьба Фигаро». Наверное, они искали Розину для своего спектакля — ее потом сыграла Верочка Васильева. А им хотелось юную Розину, какой она и была написана. Потом Андрей рассказывал мне, что он посмотрел на меня, потом в программку, прочитал: «Катя Градова» — и после спектакля сказал Гафту: «Вот эта девушка будет моей женой». «С чего ты взял?» — спрашивала я его потом, и он рассказал (а Мария Владимировна мне это подтверждала), что в 14 лет ему был сон. Когда он проснулся, то сказал матери: «Мам, а ты знаешь, что у меня жена будет Катенька, а дочь — Машенька». Представляете? И Андрей тогда мне и рассказал: «Когда я тебя увидел, мне как стрельнул тот сон…»

Спустя какое-то время я пришла в Сатиру поговорить с Плучеком. Зачем? Не знаю, ведь я уже работала в театре Маяковского, и там у меня был спектакль «Таланты и поклонники», который без всякого Интернета, телевидения сделал меня знаменитой, я попала на обложки журналов (мне писали из-за границы, какие-то заключенные…). Так вот, в Сатире в тот день я встретила Андрея Александровича. «Вам нужно помочь? Я вас буду ждать, и позвольте я вас провожу». А Плучек поговорил со мной, сказал, что возьмет в театр, поцеловал отечески так в лоб и добавил: «Я беру тебя, но учти, тут три половых беркута — Ширвиндт, Державин и Миронов. Я надеюсь, ты пришла художником быть?..» В общем, предупредил.

Когда я вышла, Андрея уже не было, решила — ну, не дождался. А я уезжала в Германию — досниматься во всех немецких планах «Семнадцати мгновений весны» — и подумала, что оформлюсь в театр, когда вернусь. А когда вернулась, то он встретил меня с претензией: «Что же вы меня не дождались, я как дурак все отменил». — «Ну, извините…» — говорю.

— Он ведь тогда, кажется, был на пике популярности?

— Не то слово. Он записал мой телефон, а я поехала на съемку: в Москву как раз приехал мой партнер из Германии Отто Мелис (играл Гельмута). Заканчивалась съемка. Андрей заехал за мной, и Лиознова, которая его хорошо знала, потому что сначала пробовала его на роль Шелленберга, сказала: «Смотри, завтра у тебя Отто Мелис, должна быть на площадке в 9.00. Загримированная и (подчеркнула) в порядке». Как предрекла.

Я вышла к машине: Андрей сидит в такой синей рубашке в горошек, выгоревший светлый чуб, синие-синие глаза, и очень огорченный. «Что с вами?» — спрашиваю.

— Вы тогда на «вы» были?

— Конечно, на «вы». «Я собаку задавил сейчас. Это очень плохой знак». Этот знак нам потом сопутствовал. Уже после рождения Маши он привез нас на дачу. Вышли из машины и видим: наш пес Степан, обычная дворняга, висит на заборе. Видимо, хотел перепрыгнуть, и его задушил ошейник. С погибшей собаки началась наша жизнь — и ею закончилась.

Потом у меня были съемки. И вот середина дня, обеденный перерыв, самовар, сушки. Входит тетя в халате и обращается ко мне: «Милок, там тебя один спрашивает. Говорит, что жаних». «Кто это?» — не сообразила сразу, и вдруг входит Миронов — вот это я буду помнить всю жизнь: сначала огромный букет сирени, и меня точно пригвоздило (это ж мои любимые цветы!), а потом сам Андрюша — надушенный, в той же синей рубашке и с банкой клубники, сахаром пересыпанной. Потом Мария Владимировна рассказывала, что он утром примчался к ним на дачу, что-то орал, гладил, мылся, раздражался, что не было воды, собирал клубнику, кричал, что опоздает, а ему нужно к двум. И уехал, а родители остались обалдевшие. И я могу сказать, что он не отпустил меня в течение недели ни одного раза. Я ездила только переодеваться домой, он ждал внизу…

На седьмой или шестой день он подъехал, открываю дверь — вся машина завалена тюльпанами, штук 100. «По поводу чего?» — «Ничего, просто поедем в одно интересное место». Подъехали на Кутузовский, где я жила с родителями, а через три дома был загс — к нему-то мы и подъехали. Я удивилась, а он: «Мы же договорились». — «Когда?» — «Тогда, как это называется — сожительство? Жизнь во грехе?..» Он шутил, но в этом было абсолютно искреннее намерение жить красиво. И это было в нем всегда. Потом он меня спрашивал: «Катенька, как же это ты улеглась с чужим дядькой? Ты же была такая чистенькая, цветочек». Короче, мы подали заявление. «А теперь надо набрать в легкие воздух и поехать к маме».

— Вы с Андреем Александровичем между собой после свадьбы договаривались, кто в молодой семье звезда? И что вы тоже имеете право на карьеру?

— Конечно, договаривались. Но тогда со мной было трудно сговориться, потому что я была просто дура. Женщина должна подчиняться мужчине — это раз, во-вторых, два артиста в одной семье — это гремучая смесь. Он же не ожидал, что у меня будет звездная полоса после «Семнадцати мгновений», для него это был удар.

— Неужели? Своей же славы было через край. Или мало?

— Когда он выходил из театра, обычно стояло человек 40. Андрей расписывался, а я быстренько шла к машине и там ждала. Когда вышли «Семнадцать мгновений», картина стала другая: Андрей шел к машине, к нему подходили поклонники, а меня ждала толпа. Ведь серии шли каждый вечер, меня расспрашивали, что будет дальше.

Мы уже переехали в квартиру на Большой Никитской, и как-то утром я сказала, что иду в «Новоарбатский». Пошла на полчаса, а пришла через четыре, потому что меня там разорвали, я чуть ли не на спинах расписывалась… Пришла — бретелька сарафана спущена, хвост на боку, разорванный пакет. Месячная Машка в коляске орет (он ужасно боялся самостоятельно кормить, не понимал, как ложку ребенку вставить в рот). «Где ты была?!» Я начала объяснять.

— Реально ревновал к успеху?

— Андрей говорил: «Я женился не на звезде». Он хотел, чтобы у нас было так: дети — девочка и мальчик, Мария и Андрей, чтоб это был большой дом, чтоб мы ездили по миру. Чтобы я содержала дом, друзей, его и ушла из театра.

— Домострой какой-то, честное слово. Он же был такой современный, модный.

— Для него дом — это было нечто! Знаете, Марина, он меня очень многому научил: чтобы у каждой вещи было свое место, например. «Кутя, почему это здесь лежит? — причем не нудел, а спрашивал ласково, с шармом. — Надо найти место для предмета, и чтобы это только там лежало». Первое время он приходил с крахмальным платком, и я удивлялась, что он на шкафу или под столом трет. «Что ты ищешь?» — «Прости меня, кретина. Это я проверяю, есть пыль или нет». Он доводил этим всех, а я была счастлива всему этому учиться.

— Быть женой Андрея Миронова — испытание?

— Нет, потому что он все брал на себя. «Ты только не прикасайся к моим трусам и носкам. Я сам». — «А рубашки?» — «А рубашки я отдаю в «Националь» стирать». — «А продукты?» — «А продукты я тоже вожу из «Националя». Абсолютнейший хозяин — это его харизма была.

— Я запуталась, мне кажется, вы рассказываете о другом человеке — домашнем, хотя и обаятельном, но, извините, скучном тиране.

— Нет, для него важен был этот строй, уклад. Когда к нам сюда пришел Евстигнеев, то долго удивлялся: «У вас же ребенок маленький, а где пеленки, соски?..» Но я как-то умудрялась, потому что знала: Андрею нравится порядок. Знаете, к чему он меня еще приучил? Он говорил так: «Кутя, ведь мы говорим не о куртизанке? Мы говорим о женщине, жене, матери. А она должна первой встать, завести часы старинные, потом должна поменять воду в цветах в вазах». Научил меня, как ставить розы (снять кожицу, отрезать по косой стебель и раздвоить, чтобы лучше тянул. А если много роз, то положить их в ванную, наполненную водой). Потом выгулять собаку, зайти на рынок, если лето, купить свежие ягоды и сделать завтрак — геркулес с ягодами. А потом прийти и поцелуем разбудить мужа.

— И вы соответствовали?

— Не всегда, потому что он часто уходил рано, и потом я находила его записки: «Не хотел тебя будить, буду в норке вечером». Дом наш он норкой называл. Он же не разрешал Маше ходить в театр, когда она росла. Говорил: «Не могу допускать, чтобы мою дочь глазами смолили». И меня не хотел отдавать туда — сколько уговаривал.

— А в кино-то позволял сниматься?

— Нет. Меня пригласили в один совместный фильм, я уже должна была ехать в Братиславу. Едем забирать билеты, и он спрашивает: «Кутя, а пробы у вас уже где были?» — «Да на улице, в снегу». — «Что в снегу?» — «Ну, там была любовная сцена — в снегу». Останавливает машину: «Если ты сейчас не вернешься домой и не позвонишь в группу, что никуда не едешь, все — эта дорога в один конец, Кутя. Никаких сцен в снегу не будет — ни здесь, ни там». И так было три раза. Он не хотел меня делить — все его должно быть с ним. Он говорил: «Я работаю в аду. Тебе не нужно в этот ад соваться».

— А жена-домохозяйка разве соответствовала его амбициям, мужскому самолюбию?

— Да, он был абсолютно ветхозаветный. Он мне говорил: «Ну посмотри, какая кукла жена у Кобзона, она же не лезет никуда. Ты должна молчать и своими большими глазками хлопать». Он был абсолютно прав, Господи! Зачем мне нужна была эта грязь?! Ради каких-то ролей? Чудовищных пустых слов? Зачем мне это надо было? А я все время приходила к нему «оттуда» и рассказывала, что там происходит. А ему не хотелось ничего оттуда слышать, хотелось дома. «Сиди дома, учи языки, у тебя будет красивая жизнь». А как он мне описывал нашу жизнь, огромную дачу: сначала Машенька и Андрюшенька, а потом уж ладно, Катенька будет третьей…

— А в кого он такой?

— В самого себя. Он уникальный человек, я не говорю про артиста — именно человек. Но об этом никто не говорит. Уникальность его — в чистоте, о которой никто не вспоминает. А вспоминают, как он с женщинами, сами же эти бабы рассказывают, как они с ним… Разве они не понимают, что этими рассказами себя же обгаживают? Если им не стыдно перед своими детьми, пусть подумают, что у него есть дети — дочь, внук…

— Как и почему произошел разрыв ваш, разрушилось благополучие и дом?

— Какой разрыв, если я его выгнала? Измены были, а я не в состоянии была его делить. У меня была внутренняя гордость, не могла прощать. Я христианка и теперь знаю, что в Законе Божием это не просто так. Женщина не может разрывать семью, и одна причина, разрешенная ей Богом, — измена мужа. Потому что когда человек изменяет, брака в духовном смысле не существует.

Марина РАЙКИНА.