Газета "Кишиневские новости"

Владимир ПОЗНЕР: «Ну не может быть, что мне 80!»

Да, какая-то странная цифра об­разовалась: Познеру — 80. Он не верит, никто не верит. Человек с мальчишескими огоньками в гла­зах… Кто-то скажет — циничный. Познер с этим категорически не со­гласен. Кто-то скажет — несмелый, и опять будет посрамлен Владимиром Владимировичем. Действительно, будьте таким же циничным и вы, таким же несмелым. Ну попробуй­те! Ему многие завидуют, а ВВП — хоть бы хны. Или он просто делает вид. Переживает, рефлексирует, сомневается? Еще как! Ошибается? Конечно. Такой, как есть. Но этим и хорош. И даже немного прекрасен. Ему исполняется 80!

«Девушки обращают на меня внимание»

— Владимир Владимирович, вопрос — о возрасте. Все-таки вы не девушка, что­бы его скрывать, правда?

— Даже странно, что вы так спрашиваете. Вы прекрасно знаете, что я его совершенно не скрываю. Давно известно, что мне будет 80 лет. Так что такую параллель проводить как минимум несправедливо.

— Ну, а вы чувствуете этот возраст? Есть ли разница между, скажем, 70 и 80? Это как-то ощущается вами?

— Должен вам сказать с некоторым душевным смятением, что я совершенно не чувствую своего возраста. Более того, мне все равно кажется, что это какой-то обман. Ну не может быть, что мне 80 лет! Я бегаю стометровку, я играю три раза в неделю в теннис — одиночку, а не парный. Я два раза в неделю хожу в фит­нес. Время от времени девушки обращают на меня внимание. Я полон энергии, я летаю туда-сюда. Ну, не может быть, что мне 80! Мне должно быть гораздо меньше — по крайней мере, по моему состоянию. Говорю это аб­солютно без кокетства. На самом деле я все время удивляюсь и иногда со страхом думаю, что в какой-то момент что-то такое произой­дет, и вдруг мне действительно будет 80. Все- таки объективно говоря, 80 — это старость, но у меня нет даже намека на это, понимаете. Конечно, я бегаю медленнее, чем когда мне было 40, но бегаю же! Вот я приглашал своих близких на день рождения и писал: мне будет 80 лет, хотите верьте, хотите нет. А потом — в скобках: вот я лично не верю.

— Народонаселению, ну, тем, кто инте­ресуется, известен, простите, ваш зна­менитый торс, который вы иногда демон­стрируете по телевизору, — в частности, в фильме Парфенова, где вы изобрази­ли полуобнаженного Пабло Пикассо. То есть вы следите и за этими параметрами тоже?

— (Смеется.) Да, я слежу за собой, не буду скрывать. Мне не хочется смотреть в зеркало и чтобы мне от этого стало противно. Я во­обще не люблю, когда люди себя распускают, когда в 40 лет ходят такие пузатые господа, жир свисает с разных сторон… Эстетически мне это просто противно, я бы очень не хотел так выглядеть. Я на самом деле на это обра­щаю внимание, но так было всегда. Это про­сто культура. Наверное, моя мама в том ви­новата, потому что она всегда внушала мне, что человек должен выглядеть хорошо, и до самой своей смерти она выглядела прекрас­но. Собственно, и папа мой тоже с детства приучал меня к определенным вещам: заня­тию физкультурой, к принятию утром холод­ного душа…

— Ну, а, извините, на память не жалуетесь, йод не пьете?

— Нет, ничего такого не пью. Но, конечно, па­мять у меня уже не та, что была. Некоторые го­ворят, что у меня прекрасная память, но я ино­гда вдруг забываю имя какого-то человека, не близкого, конечно, или фамилию. Наверное, это имеет отношение к возрасту, во всяком случае, иногда сильно раздражает, когда я не могу вспомнить то, что я точно знаю. Такое бывает, хотя и нечасто.

«Я шляпу снимаю перед Ходорковским»

— А еще вспоминается фотография, когда вы отдыхаете где-то на островах у Абрамовича. Вы там тоже снялись чуть ли не в стиле ню — и потом получили за это по полной программе.

— Нет, Саша, это не так! Я отдыхал на остро­ве Святой Варфоломей. Это французский остров в Карибском море, который я очень люблю именно потому, что он французский. Там французы, а еще ходят негры и говорят по-французски, и кухня французская. Вот на этом острове Абрамович купил себе дом и землю и один-единственный раз пригласил меня к себе пообедать. А у него дом прямо выходит на пляж. Ну, мы вышли на пляж, я, естественно, был в купальнике, или как это на­зывается. Но оказалось, что там дежурили па­парацци. Снимали-то они, конечно, не меня, а Абрамовича и тех людей, которые около него стояли. Ну, и стоял я. Таким образом, была сделана эта фотография, но уверяю вас, что не я себя снимал. Потом, правда, мне расска­зывали, что было бурное обсуждение — я это или не я, фотошоп или не фотошоп, может ли у меня быть такой торс в таком возрасте или не может… Я подумал: вот у людей так много свободного времени, чтобы обращать внима­ние на такую ерунду.

— Обращают внимание не только на эту ерунду, но и на то, что вы в принципе ока­зались где-то поблизости от Абрамовича. Тогда возникает вопрос: в вашем пред­ставлении о прекрасном существует та­кое понятие, как щепетильность?

— Щепетильность мне очень свойственна. Я по сути дела не дружу ни с кем из сильных мира сего и не делаю этого по определенному принципу. Потому что все-таки человек, кото­рый берет интервью, должен понимать, что, возможно, того или иного из этих людей когда- нибудь придется приглашать в программу, и крайне неудобно тогда будет этому человеку, с которым ты общался, в баню ходил, обедал задавать какие-то неприятные вопросы. Это даже в какой-то степени профессиональное правило для интервьюера. В данном конкрет­ном случае человек мне позвонил и пригласил пообедать, и я не видел причин отказывать ему. Пошел, пообедал, вышли на пляж, и на этом наше общение закончилось.

— В новогодние праздники была презен­тация вашей книги. Там вас спросили про Ходорковского. Вы сказали, что Ходор­ковский вам неинтересен. Честно говоря, когда я прочитал это, подумал: так может говорить человек, который в глубине души считает себя мельче, чем Ходорковский. Ведь как к нему ни относись, он пошел до конца, десять лет отсидел, а вы всегда в порядке и в критические моменты пово­рачивали в сторону.

— Ну, если вы так видите, это ваше право. Я тогда совершенно не собирался говорить о Ходорковском, это действительно была пре­зентация книги. Меня спросили: чем будет заниматься Ходорковский? Я сказал: «Мне совершенно это неинтересно». Мне правда неинтересно, будет ли он заниматься биз­несом, политикой или еще чем-то. Конечно, наверное, я должен был добавить, что он с необыкновенным достоинством эти десять лет выдержал и что на пресс-конференциях впоследствии, когда он вышел, он тоже с не­обыкновенным достоинством отвечал на во­просы, не поддался ни на какие попытки его чуть-чуть спровоцировать. И в этом смысле я шляпу снимаю перед ним. Но на самом деле, чем он будет заниматься, мне не-ин-те-рес- но. Но надо было, очевидно, это как-то расши­рить, чтобы не было того ощущения, которое оказалось у вас. Я ведь знаком с ним, я пару раз ходил на эти судебные заседания. Я шля­пу снимаю перед тем, как он это все выдержал и что он так и не написал прошения о поми­ловании, пока Путин не дал ему понять, что он не обязан в этом прошении указать свою виновность. Свою вину он не признал, так как иначе бы подставил всех тех, кто с ним был. В этом смысле он вел себя безупречно. А чем он будет заниматься, мне все равно. Теперь-то вы поняли?

— Теперь понял. Но если бы вы так сказа­ли тогда, вообще бы вопросов никаких не было.

— Согласен.

«А вы знаете Ваню Урганта?»

— Вы будете отмечать свой юбилей в Париже. Находясь за границей, как вы ви­дите ситуацию на Украине, в Крыму? Вот и Путин уже сказал о национал-предателях, о пятой колонне. Мне почему-то кажется, что для вас такое нагнетание атмосферы в стране неприемлемо. Если так и дальше пойдет, как вы видите свое присутствие в России и видите ли вообще?

— Я понимаю людей, которые радуются при­соединению Крыма. Помню, когда я несколь­ко дней назад ехал по Москве, то видел маши­ны с развевающимися российскими флагами именно после крымского референдума. Но то, о чем говорите вы, это другое. Для опреде­ленного количества людей я и есть пятая ко­лонна, агент влияния. Я наверняка знаю, что в Государственной думе есть немало людей, которые на самом деле искренне так считают. А есть другие, которые понимают, что это не так, но настолько меня не любят, что будут, конечно, всячески это поддерживать. Бог с ними, я как-нибудь это переживу. Но если эта тема о пятой колонне, о предателях получит развитие, то это не только опасно — это чрез­вычайно плохой знак, отступление в темные времена, самоизоляция России от осталь­ного мира. Я это говорю не применительно к себе. Во-первых, мне скоро 80, я пожил, а во-вторых, я могу махнуть рукой, сказать «до свидания» и уехать. Что, конечно, в этой си­туации я сделаю, безусловно, потому что жить в условиях, когда ты будешь на мушке каких- то суперпатриотов, крайне неприятно. Но я очень сильно надеюсь, что этого не будет.

— А вы себя в России не чувствуете своим среди чужих, чужим среди своих?

— Конечно, чувствую. Хотя есть люди, кото­рые очень меня любят. Вот я езжу по стране и встречаю просто невероятно удивляющую меня благодарность. Люди подходят и гово­рят: «Спасибо за то, что вы делаете». Это так трогательно, я не могу вам передать. Простые люди, обыкновенные. Недавно я летел в са­молете, подошла девочка лет, наверное, три­надцати. Довольно долго на меня смотрела молча и потом спросила: «А вы знаете Ваню Урганта?» — «Да, — отвечаю, — это мой друг». — «Я вас обоих очень люблю», — сказала она и ушла. Это стоит очень многого, такие вот вещи. Чужой среди своих? А кто свои? Вот, скажем, во Франции и Америке — это вроде мои, но все равно я там не совсем свой, пото­му что много лет там не живу. А чужие… Вро­де вот они здесь, но свой ли я среди них? Да черт его знает! И да, и нет. Только что я был в Вильнюсе и вспомнил то, что мне говорил мой близкий друг, замечательный литовский кино­режиссер Витаускас Жалакявичюс, автор вы­дающегося фильма «Никто не хотел умирать». «Знаешь, Володя, — говорил он мне, — когда я в поезде еду в Москву из Вильнюса, то по мере приближения к Москве начинаю себя чувствовать литовским националистом, а ког­да сажусь в поезд в Москве и еду в Вильнюс, то по мере приближения к Вильнюсу начинаю себя чувствовать предателем литовского на­рода». И я это прекрасно понимаю, ведь в какой-то степени это и мой случай.

— Да, вы гражданин мира. Или перекати- поле?

— В конце концов, действительно, это двой­ственность и даже тройственность, потому что нет полного ощущения родины, дома своего. Это довольно сложное состояние, хотя я со­вершенно не хотел бы его поменять, скажем, на то, чтобы все для меня было совершенно ясно. Конечно, есть своя прелесть, когда у че­ловека одна родина, одно место, один дом, но мой опыт подарил мне такое богатство впе­чатлений, такую широту взгляда, что я про­сто считаю, что мне очень сильно повезло в жизни.

— На каком языке вы думаете?

— На одном из трех, это зависит, на каком говорю. Вот сейчас, естественно, я думаю по-русски. Я себя не перевожу. Но мне гово­рили, что и во сне я, порой, говорю на разных языках.

— Может быть, вы именно оттого часто не идете до конца, что духовно находитесь сразу между трех культур, поэтому в вас нет цельности? Хотя, уверен, вы с этим не согласитесь.

— Признаться, я никогда не задумывался над этим. Но, говоря предельно откровенно, мне столько раз приходилось в жизни начинать заново, приспосабливаться к совершенно но­вым обстоятельствам, к новой стране, к новым общениям, к новому способу существования, что, наверное, это сказалось на моем харак­тере, и, возможно, отсутствие некоторой пря­молинейности, какая-то осторожность может быть с этим связана.

«Раз вы такие жулики, то я с вами играть не буду»

— О личном можно вас спросить?

— Спросить-то можно — не обязательно по­лучите ответ.

— Ну, тогда о любви. Любовь-то вообще есть на белом свете?

— Еще как!

— Скажите, пожалуйста, вы еще встречае­тесь с Екатериной Михайловной Орловой, вашей предыдущей женой, замечатель­ной женщиной?

— (Пауза.) Вот эта тема… С Екатериной Ми­хайловной мы были вместе 37 лет… Хотя она для меня чрезвычайно дорога и важна, но для всех это закрытая тема.

— Понятно. Помню, когда вернулась из вынужденной ссылки Манана Асламазян и ей вручали недоданный ТЭФИ, вы под­бежали ко мне, спросили: «Саша, а мое мнение вы не хотите знать?» И глаза у вас по-мальчишески блестели. Вы до сих пор еще остались этим мальчишкой?

— Люди, близко меня знающие, говорят, что да. Ну, спросите у моей жены, у Пети Орлова, которого я рассматриваю как сына, у близких мне людей. Вот я обожаю играть, просто обо­жаю! Играю отчаянно, как будто от этого зави­сит все. И неважно, во что я играю, в шарады или в теннис. Наверное, в этом есть детское что-то.

— Есть люди, которые ненавидят проигры­вать, обижаются даже на тех, кто их побе­дил. Потом из них вырастают чемпионы мира. А вы проигрываете — и ничего?

— Когда я был мальчишкой, то плохо умел проигрывать. Ужасно расстраивался, мог плакать, обижаться. Но меня научили, что настоящие спортсмены — это те, кто умеет проигрывать, причем проигрывать достойно и с уважением к тому, кому он проиграл. К счастью, я теперь в основном это умею. Хотя, когда играю в такую игру, как скрабл, и начи­нается спор, то бывает, что я могу даже встать и уйти, что было со мной один раз: «А раз вы такие жулики, то я с вами играть не буду». Ну, чистое идиотство! Да, бывает, что я не сдер­живаюсь.

— Значит, вы умеете достойно проигры­вать? Вспомните тогда о каком-то своем самом значимом поражении.

— Вообще я очень терпеливый человек, могу долго-долго терпеть, дожидаться какого-то своего момента. Но поражение… Да, были. Ну, очень в интимных вопросах.

— Вообще, вы циничный человек? Ведь есть же здоровый цинизм, правда?

— Я не циничный человек и циников не люблю. И я не понимаю, что такое здоровый цинизм, — это как управляемая демократия. Вот иро­ничность очень люблю, я ироничный человек. Недоверчивость ко многим вещам — да, мне присуща. А цинизм, как правило, это очень плохой признак в отношении того, с кем ты имеешь дело. У циника нет принципов. По­скольку, как говорил мой знакомый, все г…о, кроме мочи, то циник может себе позволить все что угодно.

Александр МЕЛЬМАН.