Газета "Кишиневские новости"

Зав. отделом Института русского языка: «Любая фраза вскоре будет требовать лингвистической интерпретации»

Недавнее принятие ВРОССИИза­кона озащите чувств верующих и громкие судебные дела, связан­ные с«экстремистскими» запися­ми в блогах и соцсетях, нагляднопоказали — любое неосторож­ное словосегодня может стать поводом для разбирательства в суде. Но ведь решение о том, счи­тать ли то или иное высказывание «незаконным», судья принимает не на глазок. Кто же они, те уче­ные мужи, которые ищут тайный смысл в безобидных на первый взгляд тезисах и постах? Строгие потомки цензоров времен комму­нистической поры? Крючкотворы, которые ненавидят всех умеющих водить пером по бумаге (или теперь уже стучать пальцами по клавиа­туре)? Мы встретились с одним из специалистов — заведующим отде­лом экспериментальной лексико­графии Института русского языка им. В.В.Виноградова РАН Анато­лием БАРАНОВЫМ — и выяснили секреты работы тех, для кого слово — главная улика.

— Первые лингвистические экспертизы в нашем институте стали проводиться еще в середине ХХ века, — говорит Анатолий Николаевич. — Их проводили и проводят эксперты-лингвисты — люди, имеющие ба­зовое лингвистическое образование и со­ответствующую подготовку в юридической сфере. Вообще-то понятие «лингвист» все понимают очень узко. А ведь нашим специ­алистам часто приходится работать не толь­ко с языком, устным или письменным, но и расшифровывать значение каких-либо же­стов или символов. Это происходит потому, что наука о языке — лингвистика — входит в другую, более общую науку — семиотику, которая изучает знаки. И эксперт-лингвист, если он достаточно квалифицирован, должен «читать» значения жестов и символов.

— В каких сферах деятельности вы работаете?

— Первая и самая обширная — это су­дебная сфера. В 90-е и «нулевые» годы нам чаще всего приходилось работать с матери­алами, касавшимися 152-й статьи Граждан­ского кодекса РФ — «Защита чести, достоин­ства и деловой репутации». Сейчас ситуация изменилась — больше всего материалов по­ступает к нам для проверки на экстремизм. Обычно перед нами ставится задача опреде­лить, есть ли в тексте негативная оценка, к кому она относится, есть ли там неправо­мерные обобщения, относящиеся к конкрет­ной национальности или вероисповеданию, призывы к каким-либо неправомерным дей­ствиям и т.д. Типичные примеры — «такие-то сами виноваты в войне» или «все такие-то — бандиты и убийцы», когда поведение отдель­ных представителей конкретного народа не­правомерно переносится на всю группу.

— А частные лица к вашим экспертам обращаются?

— Да, чаще всего за интерпретацией значения отдельных слов или фраз в завеща­ниях, соглашениях и договорах. Дело в том, что из-за падения качества образования в по­следние годы у населения сильно ухудшился навык письменной речи. Люди сегодня не в состоянии правильно передать на письме то, что хотят сказать, и возникают ситуации, как в знаменитом примере «казнить нельзя помиловать», т.е. понять, что имел в виду ав­тор в завещании или договоре, без помощи лингвиста попросту невозможно. Снижение уровня владения письменным языком четко прослеживается в России с середины 90-х годов прошлого века.

— Из силовых структур мы много рабо­таем и с МВД, и с ФСБ, и с Министерством юстиции, — продолжает Баранов, — хотя в этих ведомствах есть свои эксперты-лингвисты. Дело в том, что экспертная дея­тельность — это настолько обширная сфера, что работы в ней сегодня хватает всем. Чаще всего силовики обращаются к нам с делами по экстремизму, однако это далеко не все: так, мы много работаем с различными опе­ративными материалами, в том числе «про­слушками». Главная сложность при работе с ними заключается в том, что злоумышленни­ки — наркоторговцы или взяточники — обща­ются между собой, используя специальный код. Они маскируют слова, обозначающие наркотики: называют героин даже не това­ром, а как-нибудь хитрее — к примеру елоч­ками. А наша задача — основываясь на опе­ративных материалах, доказать суду, что в данном тексте или разговоре конкретное слово («елочки») употребляется в значении «наркотик».

— И как вы это делаете?

— Чаще всего шифр преступников рас­крывается по сочетаемости слов. Они, конеч­но, могут назвать партию наркотиков «елоч­ки», но их выдаст контекст. Если фраза в духе «у нас есть партия хороших елочек» еще мо­жет выглядеть правдоподобно, то конструк­ции вроде «качество елочек резко упало», «партию елочек накрыли менты» или «елочки разбодяжили» явно укажут на то, что в раз­говоре имеются в виду совсем не символы Нового года, а что-то другое. И мастерство эксперта-лингвиста как раз и заключается в том, чтобы это доказать.

— А какие трудности возникают при «разоблачении» взяточников?

— Они часто догадываются о том, что их «слушают». И вот мы на оперативной аудио­записи слышим фразы вроде «ты мне фот­ки (книжку) обещал принести — принес?», а имеются в виду деньги. И, если оперативни­кам удается заснять видео, где передавае­мые купюры видны, — это одна история. Но, как показывает практика, на оперативных съемках деньги или вообще не видны, или видны нечетко, а сам процесс передачи де­нег по большей части вообще не фиксирует­ся. Поэтому часто нам приходится работать лишь с репликами «героев» оперативных материалов и, используя основы семантики и общие принципы коммуникации (разделы лингвистики и теории коммуникативного воз­действия, изучающие значение слов и реплик в диалоге. — Прим. автора), доказывать, что в диалоге на самом деле речь идет о взят­ках. Такая же история и с вымогательством — ведь злоумышленники редко действуют и говорят прямо, куда чаще они используют обороты вроде «будем договариваться», «я вам предлагаю (советую)», а мы доказываем, что за этими словами на самом деле кроет­ся вымогательство, угроза, за неподчинение которой последуют определенные санкции.

— Часто ли вам приходится работать с материалами из Интернета?

— Да, по делам, связанным с экстре­мизмом, нам часто приходится исследовать «содержимое» различных сетевых блогов. Но тут мы сталкиваемся с серьезной проблемой — формулировки, которые использует зако­нодатель, часто очень трудно применять на практике. Яркий пример тому — недавний закон «О защите чувств верующих».

— По нему вам уже приходилось про­водить экспертизы?

— В Институте русского языка им. В.В.Виноградова подобной практики нет, однако в государственные экспертные орга­низации МВД, Минюста и ФСБ, а также ав­тономные экспертные структуры такие дела уже приходят. По ним экспертам — как линг­вистам, так и психологам — работать очень тяжело: проблема в том, что само понятие «оскорбление чувств верующих» в юридиче­ской литературе до сих пор не определено методически, ведь оскорбить верующего человека может в принципе все что угодно, любое слово, понятое правильно или непра­вильно. Поэтому, как с такими делами рабо­тать, нам, экспертам-лингвистам, не совсем понятно.

— Но ведь само понятие «оскорбле­ние» давно закреплено в законе.

— До 2012 года 130-я статья УК «Оскор­бление» существовала в УК РФ, откуда за­тем «перекочевала» в КоАП. Сегодня лишь оскорбление различных «спецсубъектов» — судей, политиков и чиновников — может считаться основанием для возбуждения уголовного дела. Для этих случаев форму­лировка «злодеяния» определена: «Оскор­бление — это унижение чести и достоин­ства человека, выраженное в неприличной форме» — и имеется достаточно обширная судебная практика. Но что касается чувств верующих, то что под этим понимать, сегод­ня не знает никто. Это проблема всего анти­экстремистского законодательства — оно устроено таким образом, что очень трудно найти какие-то критерии для того, чтобы правильно оценивать тексты, которые по­ступают на экспертизу. Поэтому лингвистам в контакте с правоприменителями приходит­ся вырабатывать «правила игры» внутри экс­пертного сообщества.

— И что же вы считаете оскорблением чувств верующих?

— Скажу сразу — ни среди экспертов-лингвистов, ни среди экспертов-психологов пока никакой единой позиции по этому по­воду нет, поскольку закон принят совсем не­давно, нет юридической практики. Однако по другим статьям антиэкстремистского зако­нодательства она есть — в частности в спор­ных ситуациях следователи часто назначают так называемые комиссионные экспертизы, на которых психологи и лингвисты работают вместе. Психологи в этом случае выясняют мотивацию речевого поведения, его возмож­ное восприятие другими людьми, а лингви­сты уже определяют семантику (значение) слов, выражений, а также текста целиком и его фрагментов в частности.

— Насколько мне известно, на линг­вистические экспертизы отправляют так­же материалы по порнографии. Как это выглядит на практике?

— Часто порнографические изобра­жения сопровождаются текстом или дей­ствующие лица в соответствующих роликах произносят те или иные реплики. И лингви­сты выясняют, не затрагивают ли эти слова сферу сексуальных отношений, не пресле­дуют ли они цель возбудить зрителя. Кроме того, как я уже говорил, хороший эксперт-лингвист способен использовать знания из семиотики — науки о знаках, куда входит и лингвистика. Одним из видов знака является жест или поза — проще говоря, есть позы, которые четко указывают на то, что мужчина или женщина пытается вызвать возбуждение у зрителя. И в ряде случаев эксперт-лингвист вместе с экспертом-психологом может до­казать это в суде.

— С какими наиболее громкими кри­минальными случаями вам приходилось работать?

— Знаете, их очень много — навскид­ку… это и печально известные видео, где террористы отрезают головы пленным рус­ским солдатам, сопровождая все это экс­тремистскими высказываниями, и недавняя история с Филиппом Разинским, основа­телем движения «Оккупай геронтофиляй», который издевался над подростками нетра­диционной ориентации и снимал все это на видео… К сожалению, материала для работы нам хватает.

— Каковы перспективы вашей рабо­ты?

— Чем сильнее будет падать лингвисти­ческая грамотность общества и утрачиваться навык письменной речи, тем больше будет работы у экспертов-лингвистов. Если па­дение качества образования будет продол­жаться такими же темпами, то любая фраза вскоре будет требовать лингвистической интерпретации.

Алексей СТЕЙНЕРТ.