Газета "Кишиневские новости"

Родион НАХАПЕТОВ: «В Америке я подружился с Рэем Брэдбери, и он научил меня радоваться жизни»

Замечательный актер и режиссер Родион Нахапетов на минувшей неделе отметил свое 70-летие. Ка­залось бы, полностью реализовал­ся в Союзе, но в 89-м, когда кино здесь почти что кончилось, уехал в Америку. Снимать, но прежде все­го — за новой любовью, ведь, ра­зойдясь с неподражаемой Верой Глаголевой, он уже был свободен. И вот теперь Лос-Анджелес, Город ангелов, Голливуд совсем рядом. А счастье? Он начинал со студен­ческой короткометражки «Вино из одуванчиков» по Брэдбери. В Америке с Брэдбери близко по­знакомился, подружился и теперь вновь собирается снимать «Вино из одуванчиков». Нахапетов говорит, что это и есть счастье. Самое насто­ящее.

— Скажите, в Лос-Анджелесе какая сейчас погода?

— Солнечно, кругом пожары. Так что воздух не идеальный. И без того здесь смог, очень много машин. Но вот эти пожары мне напомнили наши торфяные подмосковные страдания.

— Значит, про родину помните всег­да?.. Кстати, тут некоторые считают, что у нас сейчас небольшая «оттепель». Но вы-то еще помните настоящую «от­тепель», хрущевскую. Ну а морозы в политическом смысле вы испытывали на себе — цензуру, худсоветы? Как вы с этим жили в Советском Союзе?

— В свое время моя мама была борцом за права человека, инакомыслящая в каком- то смысле. Хотя была героиней войны, сво­ей кровью и своим телом послужила стране. Тем не менее после войны она стала писать письма Хрущеву по поводу допущенных ошибок в отношении невинных людей, си­дящих в тюрьмах… Сначала ей пригрозили, потом засадили в психбольницу. Я был тог­да мальчишкой, студентом ВГИКа на втором курсе, мне приходилось ездить под Днепро­петровск, чтобы ее освободить. Это, может быть, даже тяжелее, чем цензура, потому что доказать что-либо психиатрам было очень сложно. Они меня «успокаивали» тем, что Гоголь был неуравновешенный и больной психически человек, многие другие выдаю­щиеся писатели. «Ваша мама подлечится, все будет хорошо». Я отвечал им, что мне уже больше 18 лет, я могу взять ее под свою ответственность… Вот такое было с нашей семьей в ту «оттепель».

— Но вы ведь совсем не знали свое­го отца. Они же с вашей мамой познако­мились во время войны, потом родились вы, а отец уехал в Армению, где у него была другая семья, а вам долгое время говорили, что он погиб. Потом у вас был отчим, который ушел от мамы, когда она смертельно заболела. Как вы жили с этими трагическими ощущениями, как это сказалось на вашей психике, созна­нии?

— Мне было трудно, конечно, я же ви­дел, как тяжело маме. Она болела очень ча­сто, потому что прошла войну, в концлагере была, там ее приговорили к смертной каз­ни. Бежала, была беременная в это время, ее изнасиловали. Видеть ее неустроенной, понимать ее трагедию — конечно, мне было больно. Может, неосознанно, но к отцу я чувствовал не озлобленность даже, но не­приязнь. Потом узнал, что он жив, что у него семья, двое детей. Они не были с мамой женаты, у них случился партизанский ро­ман, кратковременный. Не знаю, был ли он пылким, но, во всяком случае, в результате родился я. Поэтому в какой-то мере я при­знателен отцу. Но со временем годы как-то меня примирили с отцом, я стал больше его понимать и в этом смысле его простил.

— Вы не хотели его найти там, в Ар­мении, повидать?

— Я нашел, но только его могилу. Он умер в 91-м году, как я потом узнал, поэтому я просто побывал на могиле молча с моим сводным братом, который живет в Армении. Скромная могила человека, которого я не знал, но кровь которого и какие-то качества я таинственным образом перенял. Что-то я в себе вижу от матери: ее прямолиней­ность, горячность, ее артистизм, яркость. В то же время нахожу в себе черты своего отца: сдержанность, скрытность, недоска­занность, внутренняя жизнь — больше, чем можно увидеть снаружи.

■ ■ ■

— Вашей первой ролью в кино было участие в знаменитейшем фильме Шук­шина «Живет такой парень»…

— Да, это был мой дебют. Правда, Ху­циев считает, что он меня открыл в фильме «Мне 20 лет», хотя я там сыграл проходной эпизодик и сам себя с трудом вычисляю.

— Но это было ровно 50 лет назад. Вы помните те свои ощущения?

— Да, помню, мне это очень дорого. Шукшин в те годы не был еще очень изве­стен как писатель, но мы уже видели фильм «Два Федора» с его участием, он считался хорошим артистом. Мы знали, что он режис­сер, закончил курс у Ромма. С нами училась Лида Александрова, которая с ним была дружна в эти годы. Я выделялся на курсе, считался лидером, и она много рассказы­вала обо мне Василию Макаровичу. Потом позвала его на один из наших актерских эк­заменов. Я играл, не зная, кто сидит среди зрителей. Шукшин вызвал меня на студию Горького. На фотопробах оказалось, что я выгляжу как-то иначе. Он позвонил, сказал: «Вызовите его еще раз, потому что артист наш косит». Шукшин посмотрел на меня в натуральном виде и сказал: нет, ничего, все нормально.

— А с Беллой Ахмадулиной на съем­ках вы не встречались?

— Но не до такой степени, чтобы мог рассказать про нее. Мне нравилось ее странное произношение, вид, но никаких дружеских отношений у нас не было. Она была удивительный человек, своеобразный, очень редкий. И ее манерность — приятная, не раздражающая…

— Вам уже тогда говорили, что вы по­хожи на молодого Ульянова-Ленина?

— (Смеется.) Не говорили ни до, ни по­сле. Стали говорить, что более-менее по­хож, когда я в гриме уже появился. Перед тем я снялся в главной роли в фильме «Пер­вый снег» — военная история, и художником там был Борис Дуленков. После он встретил меня в Институте кинематографии и вдруг стал очень внимательно мой лоб разгляды­вать. «Борис Дмитриевич, что происходит?» — недоуменно спросил я. «Пока ничего, — ответил он, — но, может быть, вас скоро вызовут». И действительно, меня вызвал Марк Донской, режиссер фильма о Ленине. Стали гримировать, мучиться, потому что надо было сбрить волосы на голове, брови у меня слишком к глазам растут, надо было и их сбрить, покрасить. Утверждали сложно, ведь роль конъюнктурная. Проверяли все: кто я такой, не замешан ли в каких-то нехо­роших вещах, не был ли на курсе чересчур фривольным. То есть я должен был соответ­ствовать «цельности и великим качествам» Ленина. Я-то себя вообще никак не видел похожим на него! Но гримеры очень стара­лись, я хорошо подражал, картавить научил­ся, жесты перенял по видеохронике.

— Но вы же понимали, что такая роль может поставить на вас крест как на ак­тере. Ведь потом отрицательные роли, сложные, не дадут играть, запретят.

— Это больше всего меня смущало. Я был рад и горд тем, что играю Ленина, но не потому, что престижно. Я знал, что это хоть в какой-то мере поможет моей матери достойно завершить свою жизнь. Она уже очень тяжело болела, и за несколько меся­цев до ее смерти появилась картина «Серд­це матери». Она была горда мной, потому что весь ее тяжкий материнский путь, стра­дания в какой-то мере окупились сознанием, что сын вырос в хорошего артиста, получил большую роль. А для советского артиста это была самая большая роль, которую он может сыграть. Это меня примиряло и с недостат­ками фильма, и с недостатками моей игры. Но играть Ленина постоянно я не хотел, хотя тут же меня засыпали такими предложения­ми. А я отказывался — и правильно делал. Но очень признателен Донскому еще и пото­му, что он меня направил в сторону режис­суры. Наблюдая его работу, я стал больше увлекаться этой новой профессией.

— А когда вы играли в «Рабе любви» у Михалкова и видели его метод, атмос­феру его съемок, она вас не заражала?

— С Михалковым мы как режиссеры дебютировали одновременно. Он сделал «Свой среди чужих», а я — «С тобой и без тебя» с Нееловой и Будрайтисом. И я пере­ключился на режиссуру, актерская работа меня тогда уже мало интересовала. Но меня все равно приглашали сниматься хорошие режиссеры, и я отвечал на их предложения. Вы правы, Михалков научил меня созда­вать на площадке дружелюбную, компаней­скую, любовную атмосферу. А когда снялся в фильме «Это сладкое слово — свобода!» у Жалакявичюса, то, работая с ним, я по­нял, что такое нерв, темперамент, ритм. В общем, каждый режиссер в какой-то мере помогал мне осваивать эту профессию. Я всегда наблюдаю, учусь, продолжаю учить­ся и сейчас.

— Вы сыграли Штирлица в фильме «Пароль не нужен» за пять лет до Вячес­лава Тихонова, до «Семнадцати мгнове­ний весны». Потом случайно, в шутку, не подходили к Тихонову, к Лиозновой, не говорили гордо: «А первым-то Штирли­цем был я»?

— Я открою вам маленькую тайну. Ког­да вышел «Пароль не нужен», Юлиан Се­менов был очень доволен моей работой. Я тогда познакомился с режиссером Татьяной Лиозновой, и мне сказали, что она всерьез рассматривает мою кандидатуру в «Мгнове­ниях…». Но оказалось, что если в том филь­ме, где я играл, Штирлицу-Исаеву было 30 лет, то в годы войны ему должно быть 45–50. А мне исполнилось всего 23 года, и я был слишком молод, чтобы перепрыгнуть в дру­гую возрастную категорию. Так что взяли не меня, а Тихонова, что, в общем, правильно.

— Из ваших режиссерских работ мне больше всего дорога «Не стреляйте в белых лебедей». Очень пронзительный фильм.

— А повесть Бориса Васильева, по кото­рой я снимал, еще пронзительнее. Но до сих пор мало кто знает, что режиссером здесь являюсь я. Как-то мы снимались в фильме и разговорились с одним артистом, доволь­но известным. «Ну а что ты снял?» — до­пытывался он. «Не так много», — ответил я. «Назови последний», — продолжал он меня поддевать. «Не стреляйте в белых лебедей». «Ты снял этот фильм?! — недоуменно вос­кликнул он. — Я смотрел его, две серии, пре­красная картина, но даже не понял, что ты режиссер». Это судьба режиссера, который вкладывает в картину всю душу, волнение, эмоции, знание жизни, а зритель западает прежде всего на героя фильма. Все помнят работу там Руслановой, Любшина, они там просто прекрасны, но про меня не знают.

■ ■ ■

— Ваш брак с Верой Глаголевой — какая-то сказка. Очень красивая пара, об этом до сих пор все говорят. Две дочки. Но вы расстались. Плохого уже не пом­ните, время отфильтровало?

— У нас хорошие отношения. И у На­таши, моей нынешней жены, тоже хорошие отношения не только с Верой, но и с деть­ми. Теперь у каждого своя жизнь. У Веры она хорошо сложилась, у меня — тоже, мы нашли свои вторые половины, и каждый из нас счастлив. С девочками мы видимся, перезваниваемся, на днях рождения бы­ваем вместе. Мы часто с Наташей ездим в Москву, у нас квартира там, а здесь, в Лос- Анджелесе, мы как бы отогреваемся. Но есть еще важное дело, о котором мало кто знает. Мы с Наташей приезжали в российские го­рода, бесплатно привозили американских докторов, которые делали приговоренным уже детям операции на сердце. Возили их в Штаты за наш счет, помогли многим тяже­лобольным.

— В России считается, что творче­ские люди, уехавшие в Америку, просто не могут быть успешны, потому что нико­му там не нужны. Сразу вспоминают Бо­риса Сичкина, Савелия Крамарова, даже Владимира Машкова. Ну а вы как оцени­ваете свою американскую судьбу?

— Я здесь немало сделал, много проек­тов находится в работе. Но для меня одним из самых радостных свершений оказалась очень близкая дружба с Рэем Брэдбери. Она началась как бы нечаянно, а потом мы привязались друг к другу, бывали у него с Наташей каждую неделю по 2–3 раза, пили красное вино с сыром, говорили об искус­стве, о литературе, о жизни, о России. Для меня общение с таким человеком искупает вообще всю поездку, независимо от того, что я писал сценарий для «ХХ век Фокс», что я сделал тут несколько фильмов. Дружба с таким мастером, выдающимся писателем- фантастом, многому меня научила — пони­манию жизни прежде всего. Более того, он практически заставил писать меня сценарий «Вина из одуванчиков», больше никому его не доверил. Посмотрев мою первую студен­ческую музыкальную короткометражку по его знаменитой повести, он проникся по­ниманием, что мы как художники могли бы дополнить друг друга. На разных встречах с журналистами Брэдбери вдруг повышал голос: «Родион, где ты сидишь? Ну-ка пока­жись». И, указывая пальцем на меня: «Вот он будет делать этот фильм. Уверен, что фильм будет прекрасный!» А мне приходилось под­ниматься, кланяться. К сожалению, при его жизни нам не удалось проект пробить, и сейчас мы в поиске, ищем деньги.

— А в общем, чему вас научила Аме­рика?

— Чему она может научить? Какие-то внешние вещи мне нравятся, например оптимизм. У нас в России, когда спраши­ваешь человека: «Как дела?» — он сразу переспросит, посмотрит кисло и давай тебя грузить. А в Америке бодряще, иногда фаль­шиво, но в основном искренне обязательно ответят: «Great! Wonderful!» Может, они и дрессированы, но это приятнее, чем вечно недовольная, порой озлобленная реакция. Брэдбери говорил мне, что каждый раз, когда просыпается, благодарит Бога, что он жив. И что он каждый день ждет, что его что-то удивит. Вот такое отношение к жизни — главное, чему меня научила Америка.

Александр МЕЛЬМАН.

Замечательный актер и режиссер
Родион Нахапетов на минувшей
неделе отметил свое 70-летие. Ка-
залось бы, полностью реализовал-
ся в Союзе, но в 89-м, когда кино
здесь почти что кончилось, уехал в
Америку. Снимать, но прежде все-
го — за новой любовью, ведь, ра-
зойдясь с неподражаемой Верой
Глаголевой, он уже был свободен.
И вот теперь Лос-Анджелес, Город
ангелов, Голливуд совсем рядом.
А счастье? Он начинал со студен-
ческой короткометражки «Вино
из одуванчиков» по Брэдбери. В
Америке с Брэдбери близко по-
знакомился, подружился и теперь
вновь собирается снимать «Вино из
одуванчиков». Нахапетов говорит,
что это и есть счастье. Самое насто-
ящее.
— Скажите, в Лос-Анджелесе какая
сейчас погода?
— Солнечно, кругом пожары. Так что
воздух не идеальный. И без того здесь смог,
очень много машин. Но вот эти пожары мне
напомнили наши торфяные подмосковные
страдания.
— Значит, про родину помните всег-
да?.. Кстати, тут некоторые считают,
что у нас сейчас небольшая «оттепель».
Но вы-то еще помните настоящую «от-
тепель», хрущевскую. Ну а морозы в
политическом смысле вы испытывали
на себе — цензуру, худсоветы? Как вы с
этим жили в Советском Союзе?
— В свое время моя мама была борцом
за права человека, инакомыслящая в каком-
то смысле. Хотя была героиней войны, сво-
ей кровью и своим телом послужила стране.
Тем не менее после войны она стала писать
письма Хрущеву по поводу допущенных
ошибок в отношении невинных людей, си-
дящих в тюрьмах… Сначала ей пригрозили,
потом засадили в психбольницу. Я был тог-
да мальчишкой, студентом ВГИКа на втором
курсе, мне приходилось ездить под Днепро-
петровск, чтобы ее освободить. Это, может
быть, даже тяжелее, чем цензура, потому что
доказать что-либо психиатрам было очень
сложно. Они меня «успокаивали» тем, что
Гоголь был неуравновешенный и больной
психически человек, многие другие выдаю-
щиеся писатели. «Ваша мама подлечится,
все будет хорошо». Я отвечал им, что мне
уже больше 18 лет, я могу взять ее под свою
ответственность… Вот такое было с нашей
семьей в ту «оттепель».
— Но вы ведь совсем не знали свое-
го отца. Они же с вашей мамой познако-
мились во время войны, потом родились
вы, а отец уехал в Армению, где у него
была другая семья, а вам долгое время
говорили, что он погиб. Потом у вас был
отчим, который ушел от мамы, когда
она смертельно заболела. Как вы жили
с этими трагическими ощущениями, как
это сказалось на вашей психике, созна-
нии?
— Мне было трудно, конечно, я же ви-
дел, как тяжело маме. Она болела очень ча-
сто, потому что прошла войну, в концлагере
была, там ее приговорили к смертной каз-
ни. Бежала, была беременная в это время,
ее изнасиловали. Видеть ее неустроенной,
понимать ее трагедию — конечно, мне было
больно. Может, неосознанно, но к отцу я
чувствовал не озлобленность даже, но не-
приязнь. Потом узнал, что он жив, что у него
семья, двое детей. Они не были с мамой
женаты, у них случился партизанский ро-
ман, кратковременный. Не знаю, был ли он
пылким, но, во всяком случае, в результате
родился я. Поэтому в какой-то мере я при-
знателен отцу. Но со временем годы как-то
меня примирили с отцом, я стал больше его
понимать и в этом смысле его простил.
— Вы не хотели его найти там, в Ар-
мении, повидать?
— Я нашел, но только его могилу. Он
умер в 91-м году, как я потом узнал, поэтому
я просто побывал на могиле молча с моим
сводным братом, который живет в Армении.
Скромная могила человека, которого я не
знал, но кровь которого и какие-то качества
я таинственным образом перенял. Что-то
я в себе вижу от матери: ее прямолиней-
ность, горячность, ее артистизм, яркость.
В то же время нахожу в себе черты своего
отца: сдержанность, скрытность, недоска-
занность, внутренняя жизнь — больше, чем
можно увидеть снаружи.
■ ■ ■
— Вашей первой ролью в кино было
участие в знаменитейшем фильме Шук-
шина «Живет такой парень»…
— Да, это был мой дебют. Правда, Ху-
циев считает, что он меня открыл в фильме
«Мне 20 лет», хотя я там сыграл проходной
эпизодик и сам себя с трудом вычисляю.
— Но это было ровно 50 лет назад.
Вы помните те свои ощущения?
— Да, помню, мне это очень дорого.
Шукшин в те годы не был еще очень изве-
стен как писатель, но мы уже видели фильм
«Два Федора» с его участием, он считался
хорошим артистом. Мы знали, что он режис-
сер, закончил курс у Ромма. С нами училась
Лида Александрова, которая с ним была
дружна в эти годы. Я выделялся на курсе,
считался лидером, и она много рассказы-
вала обо мне Василию Макаровичу. Потом
позвала его на один из наших актерских эк-
заменов. Я играл, не зная, кто сидит среди
зрителей. Шукшин вызвал меня на студию
Горького. На фотопробах оказалось, что я
выгляжу как-то иначе. Он позвонил, сказал:
«Вызовите его еще раз, потому что артист
наш косит». Шукшин посмотрел на меня в
натуральном виде и сказал: нет, ничего, все
нормально.
— А с Беллой Ахмадулиной на съем-
ках вы не встречались?
— Но не до такой степени, чтобы мог
рассказать про нее. Мне нравилось ее
странное произношение, вид, но никаких
дружеских отношений у нас не было. Она
была удивительный человек, своеобразный,
очень редкий. И ее манерность — приятная,
не раздражающая…
— Вам уже тогда говорили, что вы по-
хожи на молодого Ульянова-Ленина?
— (Смеется.) Не говорили ни до, ни по-
сле. Стали говорить, что более-менее по-
хож, когда я в гриме уже появился. Перед
тем я снялся в главной роли в фильме «Пер-
вый снег» — военная история, и художником
там был Борис Дуленков. После он встретил
меня в Институте кинематографии и вдруг
стал очень внимательно мой лоб разгляды-
вать. «Борис Дмитриевич, что происходит?»
— недоуменно спросил я. «Пока ничего, —
ответил он, — но, может быть, вас скоро
вызовут». И действительно, меня вызвал
Марк Донской, режиссер фильма о Ленине.
Стали гримировать, мучиться, потому что
надо было сбрить волосы на голове, брови
у меня слишком к глазам растут, надо было
и их сбрить, покрасить. Утверждали сложно,
ведь роль конъюнктурная. Проверяли все:
кто я такой, не замешан ли в каких-то нехо-
роших вещах, не был ли на курсе чересчур
фривольным. То есть я должен был соответ-
ствовать «цельности и великим качествам»
Ленина. Я-то себя вообще никак не видел
похожим на него! Но гримеры очень стара-
лись, я хорошо подражал, картавить научил-
ся, жесты перенял по видеохронике.
— Но вы же понимали, что такая роль
может поставить на вас крест как на ак-
тере. Ведь потом отрицательные роли,
сложные, не дадут играть, запретят.
— Это больше всего меня смущало. Я
был рад и горд тем, что играю Ленина, но
не потому, что престижно. Я знал, что это
хоть в какой-то мере поможет моей матери
достойно завершить свою жизнь. Она уже
очень тяжело болела, и за несколько меся-
цев до ее смерти появилась картина «Серд-
це матери». Она была горда мной, потому
что весь ее тяжкий материнский путь, стра-
дания в какой-то мере окупились сознанием,
что сын вырос в хорошего артиста, получил
большую роль. А для советского артиста это
была самая большая роль, которую он может
сыграть. Это меня примиряло и с недостат-
ками фильма, и с недостатками моей игры.
Но играть Ленина постоянно я не хотел, хотя
тут же меня засыпали такими предложения-
ми. А я отказывался — и правильно делал.
Но очень признателен Донскому еще и пото-
му, что он меня направил в сторону режис-
суры. Наблюдая его работу, я стал больше
увлекаться этой новой профессией.
— А когда вы играли в «Рабе любви»
у Михалкова и видели его метод, атмос-
феру его съемок, она вас не заражала?
— С Михалковым мы как режиссеры
дебютировали одновременно. Он сделал
«Свой среди чужих», а я — «С тобой и без
тебя» с Нееловой и Будрайтисом. И я пере-
ключился на режиссуру, актерская работа
меня тогда уже мало интересовала. Но меня
все равно приглашали сниматься хорошие
режиссеры, и я отвечал на их предложения.
Вы правы, Михалков научил меня созда-
вать на площадке дружелюбную, компаней-
скую, любовную атмосферу. А когда снялся
в фильме «Это сладкое слово — свобода!»
у Жалакявичюса, то, работая с ним, я по-
нял, что такое нерв, темперамент, ритм. В
общем, каждый режиссер в какой-то мере
помогал мне осваивать эту профессию. Я
всегда наблюдаю, учусь, продолжаю учить-
ся и сейчас.
— Вы сыграли Штирлица в фильме
«Пароль не нужен» за пять лет до Вячес-
лава Тихонова, до «Семнадцати мгнове-
ний весны». Потом случайно, в шутку, не
подходили к Тихонову, к Лиозновой, не
говорили гордо: «А первым-то Штирли-
цем был я»?
— Я открою вам маленькую тайну. Ког-
да вышел «Пароль не нужен», Юлиан Се-
менов был очень доволен моей работой. Я
тогда познакомился с режиссером Татьяной
Лиозновой, и мне сказали, что она всерьез
рассматривает мою кандидатуру в «Мгнове-
ниях…». Но оказалось, что если в том филь-
ме, где я играл, Штирлицу-Исаеву было 30
лет, то в годы войны ему должно быть 45–50.
А мне исполнилось всего 23 года, и я был
слишком молод, чтобы перепрыгнуть в дру-
гую возрастную категорию. Так что взяли не
меня, а Тихонова, что, в общем, правильно.
— Из ваших режиссерских работ мне
больше всего дорога «Не стреляйте в
белых лебедей». Очень пронзительный
фильм.
— А повесть Бориса Васильева, по кото-
рой я снимал, еще пронзительнее. Но до сих
пор мало кто знает, что режиссером здесь
являюсь я. Как-то мы снимались в фильме и
разговорились с одним артистом, доволь-
но известным. «Ну а что ты снял?» — до-
пытывался он. «Не так много», — ответил я.
«Назови последний», — продолжал он меня
поддевать. «Не стреляйте в белых лебедей».
«Ты снял этот фильм?! — недоуменно вос-
кликнул он. — Я смотрел его, две серии, пре-
красная картина, но даже не понял, что ты
режиссер». Это судьба режиссера, который
вкладывает в картину всю душу, волнение,
эмоции, знание жизни, а зритель западает
прежде всего на героя фильма. Все помнят
работу там Руслановой, Любшина, они там
просто прекрасны, но про меня не знают.
■ ■ ■
— Ваш брак с Верой Глаголевой —
какая-то сказка. Очень красивая пара, об
этом до сих пор все говорят. Две дочки.
Но вы расстались. Плохого уже не пом-
ните, время отфильтровало?
— У нас хорошие отношения. И у На-
таши, моей нынешней жены, тоже хорошие
отношения не только с Верой, но и с деть-
ми. Теперь у каждого своя жизнь. У Веры
она хорошо сложилась, у меня — тоже, мы
нашли свои вторые половины, и каждый из
нас счастлив. С девочками мы видимся,
перезваниваемся, на днях рождения бы-
ваем вместе. Мы часто с Наташей ездим в
Москву, у нас квартира там, а здесь, в Лос-
Анджелесе, мы как бы отогреваемся. Но есть
еще важное дело, о котором мало кто знает.
Мы с Наташей приезжали в российские го-
рода, бесплатно привозили американских
докторов, которые делали приговоренным
уже детям операции на сердце. Возили их в
Штаты за наш счет, помогли многим тяже-
лобольным.
— В России считается, что творче-
ские люди, уехавшие в Америку, просто
не могут быть успешны, потому что нико-
му там не нужны. Сразу вспоминают Бо-
риса Сичкина, Савелия Крамарова, даже
Владимира Машкова. Ну а вы как оцени-
ваете свою американскую судьбу?
— Я здесь немало сделал, много проек-
тов находится в работе. Но для меня одним
из самых радостных свершений оказалась
очень близкая дружба с Рэем Брэдбери.
Она началась как бы нечаянно, а потом мы
привязались друг к другу, бывали у него с
Наташей каждую неделю по 2–3 раза, пили
красное вино с сыром, говорили об искус-
стве, о литературе, о жизни, о России. Для
меня общение с таким человеком искупает
вообще всю поездку, независимо от того,
что я писал сценарий для «ХХ век Фокс», что
я сделал тут несколько фильмов. Дружба с
таким мастером, выдающимся писателем-
фантастом, многому меня научила — пони-
манию жизни прежде всего. Более того, он
практически заставил писать меня сценарий
«Вина из одуванчиков», больше никому его
не доверил. Посмотрев мою первую студен-
ческую музыкальную короткометражку по
его знаменитой повести, он проникся по-
ниманием, что мы как художники могли бы
дополнить друг друга. На разных встречах
с журналистами Брэдбери вдруг повышал
голос: «Родион, где ты сидишь? Ну-ка пока-
жись». И, указывая пальцем на меня: «Вот он
будет делать этот фильм. Уверен, что фильм
будет прекрасный!» А мне приходилось под-
ниматься, кланяться. К сожалению, при его
жизни нам не удалось проект пробить, и
сейчас мы в поиске, ищем деньги.
— А в общем, чему вас научила Аме-
рика?
— Чему она может научить? Какие-то
внешние вещи мне нравятся, например
оптимизм. У нас в России, когда спраши-
ваешь человека: «Как дела?» — он сразу
переспросит, посмотрит кисло и давай тебя
грузить. А в Америке бодряще, иногда фаль-
шиво, но в основном искренне обязательно
ответят: «Great! Wonderful!» Может, они и
дрессированы, но это приятнее, чем вечно
недовольная, порой озлобленная реакция.
Брэдбери говорил мне, что каждый раз,
когда просыпается, благодарит Бога, что
он жив. И что он каждый день ждет, что его
что-то удивит. Вот такое отношение к жизни
— главное, чему меня научила Америка.
Александр МЕЛЬМАН.