Газета "Кишиневские новости"

Известный артист снялся в роли легендарного Алексея Леонова

Евгений Миронов идет по ко­ридору своего театра. Похудел, усталый, погруженный в себя на­столько, что, кажется, он не тот энергично-реактивный, легкий Женя. Светлые глаза как будто смотрят внутрь. Мы поговорили о новой роли актера — космонавте в фильме «Время первых», который он сам и спродюсировал (режиссер Дмитрий Кисилев)?

«Я испытал уровень сложности «3 g», а у них там до «8 g» доходит»

— Женя, чья эта идея — сделать фильм о космосе? И почему о кос­мосе? Все земное надоело? Откуда тебе пришли позывные: «Я Земля, я своих провожаю питомцев»?

— Идея моя, и появилась она по­сле того, как я увидел документаль­ный фильм об Алексее Леонове, в котором впервые правдиво было рас­сказано об их полете. Вот я никогда не мог понять, что этих людей, космонав­тов, заставляет совершать подвиг. А сейчас я приехал с Байконура (неделю назад там был), и у меня колоссальные впечатления. Уже сейчас, когда кругом новые технологии, подвиг их нисколько не уменьшается. Это немыслимо, но у всех там ощущение что это — таинство. Ни инженеры, которые отвечают за работу двигателей и си­стемы, ни ученые до самого конца не знают, что там может произойти.

Сейчас три человека готовились на пол­года полететь куда-то… Куда? Туда, где нет того, что называется людьми и к чему они привыкли — травы, земли, солнца. Ничего нет! И больше того, в этот момент они уже практически не жильцы.

— Что ты такое говоришь?

— Не жильцы с нами. Дальше начинают­ся физические нагрузки: они летят в поло­жении эмбриона, обхватив руками коленки, которые прижимают с силой к груди (пока­зывает, сжавшись на диване), чтобы не раз­давило давление. И, взлетев, они двое суток проводят в таком положении.

— Испытано на себе?

— Я испытал уровень сложности «3 g», когда меня крутили на центрифуге. А у них там до «8 g» доходит. В экипаже сейчас жен­щина полетела, американка, ей 56 лет, она чемпион мира по пребыванию в космосе среди женщин: летит в четвертый раз. По сути, они находятся на бочке с нескольки­ми тоннами пороха (кстати, после случая с «Челленджером» американцы отправляют своих только с Байконура). И вот я провожал этих троих, за руки довел их до ракеты и на­блюдал, кто как себя вел: наш, командир ко­рабля, держался мужественно, американка сразу вошла в транс, потому что там необхо­димо такое отрешение. А француз вообще… Причем до этого они прощались со своими родными. За стеклом уже.

— Молча?

— Нет, у всех микрофоны, но по ним я видел — они уже не с нами и не с ними.

— А может, как артист с хорошо раз­витым воображением ты себе все приду­мал, что так красиво рассказываешь?

— Поскольку я артист, для меня очень важны детали. Я видел их: у всех было раз­ное состояние и все по-разному себя вели. Француз, а ему за 30… Глаза этого парня я не забуду никогда, потому что он смеялся больше всех. И я понимал, что за этим стоит. Потом по монитору я видел его уже в ракете — видел, как он реагирует, как ведет себя. А он ведь профессиональный летчик.

Когда все готово к взлету, они сидят в ракете еще два часа. Я спросил главного конструктора: «Зачем?» Он говорит: «Так начинается работа». То есть идет такой об­ман организма: будто они, находясь в таких условиях, уже летят в какую-то черную дыру. По деталям я многое понимал, и не случай­но они все героями оттуда возвращаются. В буквальном смысле. Там такое испытание они проходят.

«Радоваться каждому дню — это вообще не про нас»

— Но возвращаясь к тому фильму о Леонове… Оказалось, у них было семь внештатных си­туаций, и каждый раз они должны были погибнуть. Техника отказала полностью, и они впервые сели на ручном управлении, да еще в тайге. А никто не знал, где они: антенна не работала, они — в тайге, где минус 35 — и случайно их сигнал SOS засек какой-то радиолюбитель с Камчатки, когда в Москве уже отчаялись и Ле­витан записывал обращение: «По­гибли геройской смертью…» А вся эта история произошла уже после того, как Леонов вышел в откры­тый космос.

Так вот, суммируя все это, я думал: «Ради чего люди шли на это?» Особенно учитывая время (не политику): не так давно закон­чилась война, все еще бедно жили. Королёв со сломанной челюстью после лагеря. А у Леонова отец сидел в 37-м. Беднейшая семья, где он, де­вятый ребенок, спал под кроватью. И такое стремление! Абсолютно искреннее! Вот это что? Патриотизм, который мы теперь по делу и без дела упоминаем? Или они умерли, если бы этого не сделали? Я хотел разобраться — что же это за люди? И не только Леонов, Королёв, но и этот радист с Камчатки, Кулибин такой, который услы­шал их SOS.

Хочу понять — что же мы за люди такие? Почему мы только в подвиге все объединя­емся? В нормальной жизни жить нам скучно: просто счастливо мы жить не умеем. Радо­ваться каждому дню — это вообще не про нас.

Ведь Королёв сразу умер после полета Леонова, буквально через несколько ме­сяцев, потому что не выдержал: он в отряд отобрал десять ребят, и каждый ему был как сын. А он, по идее, должен был их отправлять на смерть, о чем прямо и говорил Брежне­ву. Но не из страха говорил, а оттого, что это нельзя было не сделать. Вот такое тебе обобщение.

— Готовый сценарий.

— Я как посмотрел тот документальный фильм, как начинающий продюсер тоже по­думал: «Сценаристы столько придумывают, а тут готовая история, наша, и она никак не зафиксирована. Голливуд бы давно снял». И это не про прошлое — для меня это вообще разбор наших людей. А может, не только на­ших. Ну как сегодня эта американка в свои 56 летит туда делать опыты? А ведь она четыре раза выходила в открытый космос. А там, что­бы ты понимала, начинаются разные физио­логические процессы. Например, космонав­ты привыкают к тому, что их тошнит. Но если у беременных женщин токсикоз месяц, два, то в космосе это длится все время. Герман Титов, когда оттуда прилетел, не знал — при­знаться или нет, что его нон-стоп тошнило? В результате признался и больше не летал никогда. И вот это все для чего? Чтобы тебе Героя на грудь повесили? Не верю!

— А в Бога космонавты верят?

— Знаешь, Бог ведь в малом. Поэтому все люди, которые делают в ракетах кнопки, завинчивают шурупы — в них Бог, от них за­висит чужая жизнь. Я себя не сравниваю, но, когда играю Гамлета (великолепный спек­такль Робера Лепажа «Гамлет. Коллаж». — М.Р.), я понимаю, что если кто-то из монти­ровщиков чего-то недовернет, я разобьюсь о дверь, которая весит черт-те сколько. Поэто­му Бог — в вере. И я верю, что не за деньги они это делают.

Вот на Байконуре я видел людей абсо­лютно в вере. Первый раз был там и удивлял­ся — они верят больше меня. Я сидел рядом с врачом (не знал, что он врач, только потом это понял), и тот задумчиво говорил: «Толь­ко сумасшедшие так могут, только сумас­шедшие». Там такое трепетное отношение к вере, и мне очень хочется, чтобы все это по­чувствовали. Для меня вообще это еще один такой момент — привлечь внимание к теме космонавтики. Потому что Леонов очень сильно расстраивается: недавно наша девочка полетела в космос, а о ней ни­кто не знает, даже фамилию ее. И это касается и людей, и власти.

— У страны сейчас другие ге­рои — бизнес и криминал. Но ни­как не жители Звездного город­ка.

— Однако дело-то за космо­навтикой! Потому что ученый в Америке, как его… Хиггс, предсказал, что через ты­сячу лет все перелетят на другую планету. Коро­че, надо искать там дом срочно.

— Думаешь?

— Он думает. Это означает, что космонавтика сейчас — пер­вое дело. Мало того, американцы объявили, что на Марс собираются за­пускать людей. А я же на Байконуре инте­ресовался этим, но мне сказали: «Фигня. Полетят, но не сейчас». Потому что сейчас до Марса долетит только крошка от человека — там колоссальная солнечная радиация.

«Если шлем вовремя не открывался, у меня начиналась паническая атака»

— Женя, если бы тебе предложили полететь? Согласился бы?

— Нет. Понимаешь, я — спринтер: я дол­жен поверить и что-то сделать на короткой дистанции. То есть я такими шажками иду. Когда-то мне было плохо (это связано с про­блемами в театре, я просто умирал от ответ­ственности), и я поехал к старцу в Оптину пустынь. И тот мне сказал: «А ты шажками» — «Как это?» — «А потихонечку». Оказалось, что надо потихонечку, а то можно взорвать себе мозг.

— Ты как физически готовил себя к роли?

— Мы с Костей Хабенским ходили в World class, нас тренировали. Там же вопрос не в том, чтобы мы умели делать сальто- мортале, а в физической выносливости, потому что съемки были максимально при­ближены к реальности. Мы делали и «сол­нышко» и центрифуги. Но выносливость была важнее всего, потому что снимали месяц в самом аппарате, в этой капсуле, а она как два этих кресла — ну очень малень­кая. И в том-то и дело, что в реальной исто­рии, сидя в такой скрюченной позе, Леонов должен был исхитриться занять такое по­ложение, чтобы при приземлении Беляев «стрелял». А там нет никаких условий для этого.

И еще я для себя открыл: поскольку это замкнутое пространство, а мы снимались в скафандрах — все настоящее, в Лондоне делалось. И если шлем вовремя не откры­вался, у меня начиналась паническая атака. Я же понимал, что к нам сюда пробраться нельзя, все закрыто: только мы и камера. А мы пристегнуты, надутые скафандры. Так что кроме физического нам надо было войти и в определенное психологическое состоя­ние. В общем, непросто было, мы с Костей поддерживали друг друга.

— Значение слова «космос» для тебя — до и после фильма — изменилось?

— Ну да… Конечно… Знаешь, я как-то влюбился в эту мечту, начиная с Циолков­ского. Это такая трогательная наша любоз­нательность человеческая: заходить, куда не надо бы. И я счастлив, что на эту территорию зашел.

— Там нет цинизма, как здесь?

— Нет. Иначе погибнешь. Почему важен фактор человеческой совместимости? Коро­лёв — гений: он поставил вместе Беляева и Леонова — двух совершенно разных людей, поэтому они и выжили, что разные.

Марина РАЙКИНА.