Газета "Кишиневские новости"

Леонид ЯРМОЛЬНИК: «Большую часть моей жизни я мечтал, чтобы цензуры не было, а сейчас я абсолютно искренне говорю, что цензура должна быть»

Да, он давно уже не цыпленок та­бака. Человек растет, развивается. До такой степени, что стал лучшим актером 2014 года. За Румату в «Трудно быть богом», конечно. Очень известный продюсер, по­литик… Отличный семьянин. Стоп, хватит! Ярмольник многогранен, и в одном конкретном интервью его не охватишь, ведь нельзя объять необъятное. Тогда будем лаконич­нее, проще, тоньше. Итак, всего лишь несколько граней Леонида Ярмольника. Человека и парохо­да.

«Меня передергивает от слова «интеллигенция»

— Леонид, вы в этой жизни боитесь вообще чего-нибудь?

— С каждым годом, когда ты становишь­ся взрослей, то больше всего волнуешься, а значит, боишься за тех, кого ты приручил…

— Ну, это семья, ближний круг?

— Да, конечно. Чем дальше, тем больше я чувствую ответственность за правиль­ность не своих поступков, а своих дирек­тив: как мы живем (я имею в виду семью), чтобы потом, через какое-то количество лет, мне не было стыдно и я не переживал за то, что поступил не так.

— И вас уже ничего не может уди­вить?

— Просто я боюсь идиотизма, который периодически возникает, когда, грубо го­воря, начинают контролировать и следить за всеми, независимо от твоей биографии, послужного списка. Когда начинают интере­соваться каждой моей копейкой или каждой моей точкой зрения на происходящее, забы­вая то, что, наверное, я сделал в своей жизни немало того, что, может быть, сильнее, чем политика, в эмоциональном смысле, в вос­питательном. То есть все равно борьба до­бра со злом, вот эта вечная сказка.

— А я думал, хорошего с лучшим. У нас теперь, кажется, так…

— Все-таки я думаю: оттого, что я много лет работаю, достаточное количество людей, возможно, выбирают правильный путь, меня­ются как-то к лучшему, становятся честнее, порядочнее, добрее.

— Вы надеетесь на это?

— Надеюсь, да. Я вообще думаю, что страна может считать себя нормальной, ког­да главным являются культурные события и спорт. А когда нам 28 часов в сутки говорят про то: бомбить — не бомбить, отрезать го­лову — не отрезать голову, — ведь это испо­ртило человечество, не только Россию. Мы же уже совершенно спокойно смотрим по теле­визору, как отрезают головы, да?

— Прихлебывая чаек при этом.

— Да, так, между туалетом и бутербро­дом. А я вспоминаю себя. Когда я был студен­том и смотрел какие-то документальные ки­номатериалы или художественные фильмы, где на экране делали укол, мне становилось плохо. Сейчас при мне можно препарировать все что угодно, вплоть до живого.

— А помните, как в перестройку всем уже надоела программа «Время» и мы хотели, чтобы она начиналась не с генерального секретаря, а с победы нашей сборной где-нибудь на чемпио­нате мира? Но теперь-то мы вернулись опять к тому, что было: это всё о нем и немного о погоде. Правда, генсек уже не с бровями, немножко другой, но ни­чего…

— Он другой. И знаете, что самое уди­вительное? Конечно, у нас очень большая страна и очень тяжеловесная. Очень трудно меняющаяся. Может быть, он (если мы го­ворим об одном и том же человеке) себе и представлял все по-другому. Но это как бо­лото — затягивает и превращает тебя в тот персонаж, в роли которого может быть любой в этой стране.

— Которого в тебе хочет видеть так называемый народ. Или свита, которая играет короля.

— Конечно, но, безусловно, этой махиной очень трудно руководить в одиночку. Люди, которыми он себя окружил, — они подпевалы, это такой хор, там нет индивидуальностей. Я далек от мысли все ругать, быть всем недо­вольным. Сейчас говорят: «Вот интеллиген­ция так реагирует…» Знаете, интеллигенция была 20–25 лет назад.

— Это теперь ругательное слово. А настоящих вывезли на пароходе в 18-м году.

— Это тогда… Нет Гердтов, нет Лихаче­вых, Сахаровых… Конечно, есть люди, кото­рые хранят сегодня эти традиции, но их на­столько мало… Меня передергивает от слова «интеллигенция», потому что это не совсем та интеллигенция, с которой я могу найти общий язык. Напротив, я могу с ними только спорить и подозревать их в том, что они купили это право — называться интеллигенцией.

— Самозванцы?

— Самозванцы, да.

«Меня называли «жид», а я бил в морду»

— Ваша семья — это кто?

— В первую очередь это мой внук Петь­ка, год и девять месяцев. Я считаю, что по- настоящему взрослым человеком стал, когда родился Петя. Никогда не подозревал, что это так на меня подействует, даже не думал. Я на­чал проживать новую жизнь, смотрю на мир его глазами, буквально. Мне интересны все его реакции, мне интересно, как его меня­ет каждый следующий день, как он начинает замечать что-то еще, меняет свое отноше­ние к тем или иным предметам, явлениям — дождю, перевороту машинки, работе с телевизионным пультом… Мне ужасно ин­тересно пытаться влезть в него и смотреть на мир его глазами. Это просто наслажде­ние! Для меня это сейчас самое главное. Я вообще сейчас все графики стараюсь строить так, чтобы работать тогда, когда он спит, а когда он бодрствует, я хочу быть рядом с ним.

— Вы живете все вместе?

— Да, на даче. Есть у нас няня, без­условно. Есть моя Сашка, дочь, и мой зять. Есть моя Ксюша, бабушка, и есть еще помощница по дому Надя. Так что Петя, безусловно, окружен достаточно большим кругом внимания.

— А сестра у вас живет в Амери­ке?

— Да, много лет, с 93-го года. Ро­дители уехали, сестра с племянницей.

— Вы родились во Львове?

— Нет, я родился на Дальнем Вос­токе, во Львове я учился.

— Но у вас, извините, есть укра­инское гражданство?

— Нет, откуда оно у меня…

— А я прочитал где-то, что у вас там был дом и, чтобы его со­хранить, вы взяли гражданство в 93-м году.

— Знаете, когда родители уеха­ли, единственное, что у них было, это квартира. Папа 31 год отслужил в Во­оруженных силах Советского Союза — и вот квартира. Для того чтобы эту квартиру продать и отдать деньги родителям, я там прописался, раз­велся в Москве с женой.

— Фиктивно?

— Фиктивно, конечно. Это было очень давно. Прописался там, сделал вид, что я там живу, полу­чил гражданство украинское… но все равно из этого ничего не получилось. Потом мы с женой расписались, опять была свадьба, на которой были и Горин, и Жванецкий, и Ян­ковский. Все хохотали, ведь по второму разу через 15 лет.

— Приятно повторить.

— Да, это было развлечение такое. Знае­те, если есть самая большая проблема — это то, что у нас не уважают человека и права че­ловека и не воздают ему должное за те годы, когда он честно трудится, работает.

— А ведь Львов, когда вы там жили, был довольно интернациональный го­род. Там было много евреев, поляков, русских… Антисемитизма не было и в по­мине?

— Нет, был. Я всегда говорю не стес­няясь: это город замечательный, мной лю­бимый, невероятно культурный, красивый, но межнациональные вещи — они всегда там присутствовали. Львов всегда тяготел к Польше, к Австро-Венгрии, и там не могут простить СССР послевоенные аресты и чист­ки. Но столько лет уже прошло, а они продол­жают мстить. И всегда говорят, что самыми ненавистными являются москали, негры и евреи.

— Так вы с антисемитизмом сталки­вались?

— Ну конечно, сталкивался. И дрался. «Жид, жидяра» — вот так меня называли. Если хотели нежнее обидеть, то просто «еврей». Но я мало от этого страдал, это было в юности, и я всегда дрался.

«Макаревич думал, что принадлежит к касте неприкасаемых»

— Известно, что вы поддержали «Крымнаш».

— Я считаю, что Севастополь — это город славы русских моряков. Всё, тема закрыта. Я ведь был почетным гражданином Львова, а после этого моего высказывания меня вычер­кнули, идиоты. Надеюсь, это пройдет, хотя извиняться никто не будет. Мне не нужны эти извинения. Если людям, живущим в Крыму, оттого, что они стали Россией, будет лучше через 5–10 лет, то, значит, все правильно. А если им станет жить или так же, или хуже, то тогда это был пустой политический трюк. Но, скажу честно, я в этом не сильно разбираюсь, здесь я не могу на чем-то настаивать.

— А вас никто не просил высказаться таким образом? Вы не хотели засветить­ся, публично выказав лояльность?

— Нет, абсолютно, это была моя искрен­няя гражданская позиция. Андрюша Макаре­вич придерживается другой точки зрения, как и Ира Прохорова, но это нам не мешает по- прежнему нормально общаться. В этом вся прелесть, что человек имеет право на свою точку зрения. Мы можем об этом говорить, спорить, но это не меняет наших человече­ских взаимоотношений, нашего уважения друг к другу.

— И когда на Макаревича набросилась стая, вы за него заступились.

— Я не только заступился, но и общался с людьми, которые его клеймили, начиная с Никиты Михалкова. «На чьих песнях мы вы­росли? — говорил им я. — Как же можно в одну секунду считать человека предателем, изменником Родины?..» Но я думаю, что и сам Макаревич такого не ожидал. Он думал, что принадлежит к касте неприкасаемых, что он может себе позволить это сказать.

— Но так должно быть: человек гово­рит то, что думает, вне зависимости от того, набрасываются на него или нет. А вы вообще боитесь реакции власти на себя?

— Да нет у меня никаких отношений с властью — ни раньше, ни сейчас. Мое пред­назначение — заниматься моей профессией, а кто на улице — коммунисты, демократы, ли­бералы… Меня это может волновать в зависи­мости от того, до какой степени изменяются жизнь, законы, судебная система, медицина, образование. Но я все равно буду делать то, что я делаю. Я же не снимаю заказные госу­дарственные картины.

— Вот в этом вы абсолютно не заме­чены.

— Все знают, что в этом смысле я оди­нокий волк и не завишу от погоды на улице. Слава богу, за последние годы я имею счаст­ливую возможность делать то, что я хочу, и не делать того, чего не хочу. Главное — делаешь ты это успешно или нет. Если я делаю что-то успешно, это мне прибавляет независимости, потому что я получаю за это деньги. Деньги для меня всю жизнь были не средством обо­гащения, а ключиком к свободе — выбирать, чем ты будешь заниматься завтра.

— Вы же еще телевизионщик со ста­жем.

— Знаете, меня просто убивает то, что для средств массовой информации сегодня неважно, родился кто-то или погиб, взрыв или землетрясение… Это становится пищей для того, чтобы забивать эфир. Я думаю, что информация об этом должна быть, но она не может стать доминирующей. Нельзя так трав­мировать людей и держать их в постоянном страхе, испуге и ощущении постоянной беды и трагедии.

— Что хотели, то и получили. Хотели свободу без берегов — вот она, кушайте.

— Это ужасно. Большую часть моей жиз­ни я мечтал, чтобы цензуры не было, а сейчас я абсолютно искренне говорю, что цензура должна быть. Цензура на уровне культуры, морали, что нужно показывать и сколько, а чего не нужно.

Александр МЕЛЬМАН.