Газета "Кишиневские новости"

Валерий Леонтьев— самая бало­ванная звезда отечественной сцены, ведь избалованность — не капризы и скандалы, а абсолют­ная, безграничная, совершенно естественная уверенность, что ты просто самый-самый любимый

Но оборотная сторона есть у любого понятия, события или явления, есть она и у любви. И эта оборотная сторона — зависть, ревность, а порой неприязнь и даже нена­висть. Он абсолютный любимец публики на протяжении сорока пяти лет — полностью изведал весь спектр человеческих эмоций по отношению к себе: от полного неприятия до фанатичного обожания.

Валерий Леонтьев отмечает в Санкт-Петербурге свой день рождения. Как всег­да, по традиции — тремя кон­цертами, билеты на которые перепродают втридорога, а он воспринимает аншлаги как должное, бесконечные цветы от поклонниц счи­тает естественным про­явлением чувств, а крики восторга из зала слышит частью музыкального со­провождения для свое­го голоса, чей тембр по-прежнему, как и в начале его на удивление дол­гой звездной карьеры, за­ставляет тре­петать жен­ские души. Без рекламы и промоушна он презентует новое шоу, и колбасится на сцене как мальчишка в потоках световых техно­логий, и меняет костюмы по семь раз за концерт. И зрите­ли не понимают, какой ему идет больше: черно-красный наряд вышедшего на арену гладиатора или драные синие джинсы и белая майка-хламида, через которые вид­ны все его сумасшедшие татуировки: от крыльев дракона с плеч до пят до изящной черной пантеры на внутрен­ней стороне бедра. Его физическая форма такова, что он может выйти на сцену и в элегантном костюме лондон­ского денди, и в лохмотьях французско­го клошара, чье загоревшее тело живо­писнейше виднеется через прорехи, но женщины в зале все равно кинут на него такие взгляды, что впору кричать: «О доме думай!»

Он с равным успехом поет свои премьерные песни и всем известные хиты и исполнением своим — то проник­новенным, страст­ным и нежным, а то лихим, заво­дным и даже разбитным — достает из публики те чувства, кото­рых в их душах не было и в помине до момента встречи с ним. Он двигается по сцене, по зрительному залу со своим при­родным изяществом «животного для сцены» (а именно таким прозвищем наделили его французские режиссеры), легко и непри­нужденно справляясь с привычной для себя ролью хозяина многотысячного гарема. И с ним невозможно представить рядом взрос­лую дочь, а только молодую любовницу, ибо он относится к тем счастливейшим считаным представителям мужского пола, чей возраст не вредит сексуальности и чьи дети никогда не старше пяти, а их подругам — всегда не больше двадцати пяти.

Он читает по три новых книги в неделю и не тратит на Интернет больше четверти часа в день.

И он бесконечно самоуверен и совер­шенно независим от чьего-то мнения или суждения просто потому, что беспредельно любим публикой. Да, он абсолютно хорош и… совсем-совсем несчастлив. …А может быть, наоборот, нехорош и… счастлив.

И об этом — каков же он на самом деле и что у него за душой — Валерий Леонтьев в свой день рождения рассказал читателям нашей газеты. Рассказал сам в своем сверх­откровенном эссе, написанном им самим специально для нашей газеты.

Татьяна ФЕДОТКИНА.

Щедрые потоки солнца, льющиеся в окно. Синее небо, прозрачное до белизны. И пение воробьев. Вы слы­шали когда-нибудь, как поют в честь прихода весны воробьи? Так же само­забвенно, как цветут с приходом лета полевые травы…

Эта яркая картина начала весны, которая и должна ознаменовывать день моего рож­дения — 19 марта… никогда не стоит перед моими глазами.

Я вырос на Севере, и первые самые яркие, самые основополагающие воспоми­нания связаны у меня с белым безмолвием: бескрайним и бесконечным, угнетающим своим холодным величием. Весна моего детства начиналась тогда, когда у других был разгар лета, и посему я никогда не связываю свой день рождения с живительными соками, наполняющими стволы деревьев, яркими почками, покрасневшими от натуги, чтобы распахнуться листом, густыми небесными красками, всем тем, чем можно нарисовать обновление жизни… Ну разве что с хрупкими цветами, наделенными, тем не менее, могу­щественной силой ломать тонким стеблем лед. И я делаю нечто подобное всю свою жизнь.

Я вырос на Севере и, наверное, поэтому несу в себе ту самую холодную притягатель­ность, которую так часто ставят мне в вину женщины. Мне вообще много что ставят в вину… Я несу бесконечную ответственность за все то, что россияне, обладающие порой каким-то потрясающим, как будто врожден­ным чувством самоуничижения, иногда вдруг в разрушительном порыве презрительно называют попсой, оголтело причитая, что «дома» выступают «не те» артисты, которые играют «не ту» музыку, несут в массы «не те» слова, они «не так» одеты и двигаются на сце­не. Тогда как на Западе!..

При этом большинство из хулящих пло­хо знают западный эстрадный мир, а зача­стую не знают его вовсе: эти люди никогда не были на шоу мировых звезд, да и не слу­шали их толком — так, два-три раскрученных хита. И им невдомек главное: помимо того что и эстрада-то у нас зачастую хороша, она помимо всего прочего развивается в тес­ных рамках существующего общественного строя и бытующего в нем сознания и несет в себе ту музыкальность, которая обществом этим востребована, те стихотворные строч­ки, на которые откликаются умы и души слу­шающих, и — главное! — ту степень свободы, которая в данным целостном социальном ор­ганизме властвует.

Но я понимаю, что принять такую мысль зачастую сложно, и поэтому, назначенный нести ответственность за родную отече­ственную эстраду, делаю это с великим сми­рением. И да — это я первым принес на сцену такое понятие, как шоу, это я позволил певцу стать драматическим артистом, переживаю­щим глубокие, яркие, подлинные чувства, одел его в максимально то откровенные, то парадоксальные, то вызывающие, а порой — в соответствии с образом — и нелепые костюмы. И даже культ тела и внешности на эстраду тоже принес я. И я обязан за это вы­горать дотла изнутри от неуемной, неконтро­лируемой, жадной, собственнической любви некоторых оголтелых сумасшедших и посто­янно полыхать на костре общественного не­приятия.

Да, я виновен в том резком, даже неис­товом скачке, который сделала отечествен­ная эстрада со времен советского кондового брежневского застоя до российского само­сознательного путинского движения к соб­ственным истокам. Я виноват, как виноват любой фанатичный адепт своего призвания, для кого время течет по-другому и чье имя будет занесено потом на страницы Большой российской энциклопедии и интернетовской Википедии. Мое, кстати, уже есть и там, и там.

А как течет для меня время? Оно отсчиты­вается часами и минутами отправления поез­дов дальнего следования, взлетов и посадок самолетов, и как для ребенка на долгие годы остается въевшейся в ум и сердце цифра на­чала уроков — 8.30, так выбито в моей душе число 19.00 — традиционное на протяжении сорока пяти лет начало моего концерта.

Меня в жизни много и с удовольствием потрошили журналисты, требуя откровен­ности и признаний: они хотели, чтобы я рас­сказал им про свои чувства и эмоции, про страсть и любовь, увлечения и потери, ро­мантические свидания и драматические рас­ставания. И я рассказывал про это! Устами Казановы и Верооко, Августина и Поющего мима, человека, проживающего, быть мо­жет, свою главную ночь в «маленьком отеле» и ждущего самого важного для себя «ночно­го звонка». Я рассказывал честно и искренне. Но они зачастую не слышали, им нужны были имена, пароли, явки. Но я никогда не сдавал тех, кого любил в реальной жизни и кто пла­тил мне взаимностью. И горжусь этим.

Я долго нахожусь на сцене. Так долго, что за свою творческую жизнь при мне семь раз менялись руководители нашей много­страдальной страны. И если при первом меня и за песни, и за костюмы, и даже за кудрявые от природы волосы ругали в Министерстве культуры, то при последнем, сменить кото­рого на другого не желаю, нет уже никакого ведомства, которое хоть как-то участвовало бы в развитии шоу-бизнеса.

И я долго — даже очень — остаюсь в зе­ните славы. Но жизнь моя, хотя она и кажется людям невероятно заманчивой и необыкно­венной, — вы не поверите! — однообраз­на и проста. В каждом российском городе меня ждут типичные гостиницы, не очень изысканная еда, потертые доски сцены. На­стоящей энергетикой, вольной и счастливой, эту жизнь наполняют только любовь публики, ее признание, ее искренность, самопожерт­вование и глубокая душевная отдача. И если в начале концерта я испытываю от встречи со зрителем радостное возбуждение, которое делает меня дарящим любовь, то в финале, стоя под овации среди плотно уложенных на дощатые доски охапок цветов, переживаю самый настоящий катарсис. И я, бывает — бывает! — думаю о том времени, когда залы окажутся не такими уж и полными, как се­годня, аплодисменты станут более тихими, а ответные эмоции оскудеют… Но почему-то я верю, что я до этого времени не доживу. По­чему я так самоуверен? Наверное, потому, что жизнь моя — настоящая, истинная жизнь без прикрас — и заключается в этом двухча­совом шоу, которое я отдаю без остатка сво­ей публике… И ее любовь пьянит мою кровь и заставляет ощущать самую настоящую жажду жизни. А пока… А пока с днем рождения меня: неделимого, никому не принадлежащего, за­ветного и, слава Богу, до сих пор желанного. Обожаемого и гонимого.

Ваш Валерий Леонтьев.