Газета "Кишиневские новости"

Никита МИХАЛКОВ: «Если человек считает, что талант — это его собственность, он рискует однажды утром оказаться бездарным, так и не поняв, что произошло»

Слушайте, он же гениальный ре­жиссер! Выдающийся. Такие кар­тины снял, просто шедевры! Вы согласитесь, но лишь частично? Да­вайте спорить. Он везде, всегда и всюду. Наше народное достояние. Наш бесогон. Наш великий и ужас­ный… дорогой Никита Сергеевич. Которому исполняется 70 лет. Ка­кие наши годы!

«Я не могу разговаривать, иду на 70-летие сына»

— Когда вашему брату исполнилось 70, он мне говорил, что, встречая своих ро­весников — сгорбленных старушек и де­дуль с палочками, — ему хочется от них бежать куда глаза глядят, потому что и он своего возраста никак не чувствует. Тем более тогда еще жив был Сергей Влади­мирович Михалков…

— Это да, была смешная история. Отец за­вязывал галстук, кто-то позвонил, а он в труб­ку: «Я не могу разговаривать, иду на 70-летие сына». Но Андрон тоже, по-моему, не особо это чувствует. Я не заметил в нем внутрен­него старения. Да и отец… Слушайте, в 90 лет он невероятно шутил, был остроумен, и, что самое главное, у него была потрясающая реакция на события, на слово или на фразу. Я не чувствую возраста, слава Богу. Пока. А может, это постепенное впадание в легкий детский маразм. Ведь молодящиеся стари­ки в рваных джинсах тоже встречаются, и это довольно наивно.

К моему 65-летию мои товарищи собрали книжку моих интервью за 40 лет. За 40 лет! И вот я там открываю любую страничку — ни от одного слова не отказываюсь. Ни от одного! Безусловно, там есть и наивные вещи, не настолько глубокие. Господь меня уберег от того, чтоб я снял нечто такое, за что сейчас мне пришлось бы оправдывать­ся. И это, должен вам сказать, величайшее счастье, величайшее. Мой отец тоже ни от чего не отрекался. И в этом мы похожи. Он был в Гори уже в новые времена и в книге посетителей написал: «Я ему верил, он мне доверял». И это была правда.

— Есть еще такое понятие: «искренне за­блуждаться»… Тоже довольно двусмыс­ленное, согласитесь?

— Нет, ну почему? Одно дело, когда человек лижет задницу и пристраивается, а потом говорит, что искренне заблуждался. А когда человек в отношении других людей может сказать: да, я ошибался, потому, потому и потому… Но я думаю, когда человек так го­ворит и есть такая ситуация, то ошибается не он один, а, «как он», ошибается огромное количество людей.

Например, я, как и многие в то время, был по­трясен речью Горбачева, когда он без бумаж­ки говорил в ООН, а потом выяснилось: то, к чему эти речи привели в результате, было совсем не тем, на что и я, и многие другие в нашей стране рассчитывали…

«Смотри-ка, как он Путиным-то вертит!»

— Хотите я вам скажу, как я вас вижу? Я знаю, что когда хоронили Владимира Высоцкого, вы выступили на панихиде и сказали: умер народный артист Совет­ского Союза. Тогда, в 80-м году, сказать такое — это очень круто… В 86-м году, на V съезде кинематографистов, вы прак­тически в единственном числе защитили Бондарчука. И это были советские годы. А сейчас, по-моему, в вас произошли из­менения. В эти как бы свободные време­на, мне кажется, вы почему-то идете на сближение с властью, с Владимиром Вла­димировичем…

— Посмотрите, сколько понадобилось вам слов и сложноподчиненных предложений для того, чтобы выразить очень простую мысль. Но, извините меня, именно в новые време­на я выхожу на трибуну и публично говорю, что недопустимо для Верховного Главноко­мандующего Медведева (тогда президента страны) и для министра обороны Сердюкова принимать торжественный военный парад на Красной площади сидя, что позорно не давать суворовцам и нахимовцам промаршировать вместе со взрослыми воинами, объясняя это тем, что они могут простудиться… И согласи­тесь, что публично об этом тогда сказал лишь я один.

Понимаете, я говорю то, что я думаю, вне за­висимости от того, что мне грозит. Памятуя замечательные слова Василия Шукшина: «Счастье, когда смел и прав».

Я никогда не был членом какой-либо партии, я никогда не снимал кино ни для денег, ни для славы, ни для президента. Никогда!

Во время расстрела Белого дома я был на стороне Руцкого, и это довольно сильно от­разилось тогда на моей жизни. Я попал в списки руцкистов, хотя всего-навсего про­тестовал против того, чтобы Героя России получал министр внутренних дел, который с расстояния 50 метров попал из пушки в Бе­лый дом, где находились в тот момент безо­ружные люди.

Что же касается Путина… Как я раньше считал, так и теперь считаю: Ельцину, совершившему достаточно разного, можно многое списать за то, что он привел к власти этого человека. Сегодня Путин — самый крупный политик в мире, и я не могу не испытывать от этого ра­дости и гордости. Я в него верю.

— Но он же тоже меняется. Вы всегда ему будете доверять?

— Вы знаете, после этого вопроса я могу усо­мниться в том, что вы считаете меня адекват­ным человеком. Что значит: «Если он будет меняться, будете ли вы ему доверять»? В Рос­сии ведь не зря говорят, что человек предпо­лагает, а Бог располагает. Никто и никогда ни от чего не застрахован. Но с уверенностью могу сказать: мне будет бесконечно больно, если я хоть на секунду смогу усомниться в моем отношении к Владимиру Владимирови­чу, равно как и если бы он усомнился во мне. И еще одна немаловажная деталь: я никогда и ничего не просил у власти, никогда и ничего не просил для себя лично.

— А вот это последнее «Едим как дома» — это не просьба?

— Минуточку. Ну что вы ищете что-то там, где нечего искать? Для начала кредит нуж­но получить. Мы его еще не получили — это во-первых. Во-вторых, смысл нашего с бра­том похода к Путину заключался в том, чтобы уяснить для себя, целесообразен ли вообще этот проект, есть ли в нем смысл с точки зре­ния импортозамещения, и если да, мы будет двигаться дальше — создавать фирму, раз­говаривать с банками, брать кредит.

— Слушайте, недавно я еще раз перечитал письмо, где вы просите Путина остаться на третий срок. Это так верноподданниче­ски написано, вы там просто его умоляете и смотрите снизу вверх…

— Это было не мое письмо. Ко мне во время одного из заседаний Академии художеств по­дошли Церетели и Салахов, дали мне текст со словами: «Слушай, очень просим, подпиши». Я, если честно, даже толком его не читал. Это был один из тех редких случаев, когда я, с несвойственной мне безответственностью, поставил свою подпись под коллективным обращением. Я сполна расплатился за эту мою неосмотрительность. Если вы обратите внимание, только спустя столько лет я гово­рю об этом. Почему? Потому, что считал не­достойным ответственность за собственную ошибку возлагать на людей, которые искрен­не писали это письмо. Я молча стерпел все, что обо мне писали и говорили. Стерпел — и правильно сделал.

— Вспоминаю две такие картинки. Вот первая: юбилей вашего папы. К нему при­ходит Путин, они сидят, разговаривают, а рядом стоите вы с Андреем Сергеевичем по стойке «смирно». «Это мои сыновья», — говорит Сергей Владимирович. «Да, хорошие ребята», — отвечает Путин. А вот вторая картинка: теперь уже вы отме­чаете свой юбилей. Вдруг входит Путин, и вы: «О-о, Владимир Владимирович, ну, садитесь!» И сажаете президента по пра­вую руку.

— Ну и что? Александр, зависть — нехорошее чувство. Как говорит митрополит Одесский и Измаильский Агафангел: «Зависть — это ре­лигия неудачников». А вы на неудачника не по­хожи. Откуда это: с одной стороны, по стойке «смирно», с другой — панибратские отноше­ния? А почему вы не верите в нормальные, человеческие отношения, без стояния навы­тяжку и похлопывания по плечу? Вы сейчас напоминаете тех людей, которые пишут в Интернете: «Сколько же Михалкову дали де­нег на кино, сколько же он уворовал…» И этим людям даже не приходит в голову, что мне ин­тересней потратить эти деньги на богатство кадра! Все деньги — в моих картинах, они все в кадре, их можно посчитать. То же самое — и в отношениях с Путиным. Да, он бывал у меня в доме, и заметьте, ни разу из моего дома он не вышел с папочкой просьб, которые специ­ально заготавливаются к приезду начальни­ка. Я очень горжусь тем, что могу с самым влиятельным человеком в стране общаться не ради того, чтобы пользоваться его влия­нием, а просто потому, что с ним интересно. Я совершенно серьезно считаю, что если бы не было Путина, то не было бы страны. Не знаю, что будет дальше, но сейчас это так.

— Мне просто запомнилось, как вы гово­рили в адрес Путина, что быть во главе страны — это служение, крест. Очень пра­вильные, точные слова. Правда, не знаю, насколько этому соответствует Путин.

— Не беспокойтесь, соответствует. Я боюсь людей, для которых власть — мечта. И не бо­юсь людей, а искренне их уважаю, для которых власть — крест. Царя Алексея Михайловича Тишайшего из Ипатьевского монастыря сил­ком тащили на трон, он не хотел идти. Но для него это был крест. Я не знал в нашей стране такого руководителя, который, находясь на высшем посту, умел не только слушать, но и слышать, не только слышать, но и знать. Да, это Путин. В нем есть понятие сострадания, сочувствия чужому горю.

— Вы-то, имеющий доступ к телу, говори­те ему всю правду?

— Да.

— Ну, а скажем, по поводу его ближайше­го питерского окружения, которое вдруг стало миллиардерами? Да много еще чего.

— Ну, какое, собственно, мое дело, каким об­разом (если это не криминальные структуры и не явное воровство, а может быть, даже ис­пользование слабости законов) люди приоб­рели свой капитал? Я что, прокурор, что ли? Для этого есть специально обученные органы и люди, которые этим занимаются. А все то, что меня волнует, и все то, что, как мне кажет­ся, было бы важно донести до него, я всегда стараюсь донести. Если бы не он, никогда не было бы перезахоронения Ильина. Никогда бы в жизни не произошло бы возвращения Шмелева сюда, в Россию. Не вернулся бы домой Крым. Для меня было совершенно оче­видно, что именно благодаря ему возродили суворовцев. Но это — то, что я понимаю. Я не могу предлагать ему бомбить или не бомбить Сирию — это будет дилетантство, любитель­щина, то, чего я терпеть не могу.

— А к привилегиям как вы относитесь? Я про власть, про дворцы, яхты, часы…

— Насчет часов — это вы про патриарха? Знаете, я считаю, что люди, которые из до­брых побуждений стирают на фото его часы, это неумные люди. Неумные, трусливые. Яр­чайшие представители фарисейства. Ну до­пустите: вот я — Никита Михалков, зараба­тывающий деньги, платящий налоги, — смог позволить себе в день рождения патриарха подарить ему часы. Что в этом зазорного, если он их носит? Что за странная фарисей­ская логика: «настоящий художник» у нас тот, кто не признан, оскорблен, нищенствует, пьет, воюет с властью и загибается в грязной луже под забором. А истинный «иерарх церк­ви» — в веригах, в постоянном посту, отшель­ничестве и аскезе.

«Я заслужил зависть и ненависть своих коллег»

— Недавно опять показывали «Обломова», «Рабу любви», «Пять вечеров», «Механи­ческое пианино» — самые любимые мои фильмы. Почему-то в России у режиссе­ров с возрастом исчезает что-то, ну, то, что на кончиках пальцев… Вы никогда не думали, что и с вами может произойти такое?

— Да, я думаю об этом, это серьезная про­блема. Вообще, если человек считает, что талант — это его собственность, он рискует оказаться однажды утром бездарным, так и не поняв, что произошло. Я каждую картину свою снимаю как первую, а не как последнюю, как думают многие другие. Для меня каждая новая картина — это волнение невероятное. Это все на живую. Поиски нового языка… У меня никогда не было ощущения, что теперь я уже мастер. А мои картины нового времени… «Сибирский цирюльник» я очень люблю, это очень страстное кино. Его пропустили крити­ки, профукали. А после того, как эта картина вышла, ее начали задним числом истреблять. Писали: клюква, квасной патриотизм… То же самое делали и с «Утомленными солнцем-2». А это же притча, ее рассматривать как исто­рическую картину о войне глупо. Но это кар­тина абсолютно нового моего периода, когда мне стало интересно ощущение масштаба, работа с большими числами, когда пять тысяч массовки, когда ты не рассчитываешь на ком­пьютерную графику. Это потрясающее ощу­щение! Шварценеггер сказал замечательную фразу: «Слабых жалеют, ненависть и зависть нужно заслужить».

— Но вы это рассказываете. А вы не должны это рассказывать. Это должно чувствоваться. Хотя Валерии Ильиничне Новодворской очень понравилось, как у вас там Сталин головой в торт…

— Кстати, у нее была прекрасная реакция. Я даже позвонил ей после этого. И дело было вовсе не в торте. Жаль, что вы запомнили только это. А то, о чем я говорил выше, вы просто не почувствовали.

— Я-то вас оцениваю по гамбургскому счету.

— А вы сколько раз смотрели мои последние картины?

— Честно? По одному разу. Второй раз мне уже не очень хотелось. А знаете, сколько раз я смотрел «Пять вечеров»? Раз двад­цать. «Обломова» — раз пятнадцать.

— Я знаю одно: когда шесть лет 600 человек работают на картине и не хотят ее заканчи­вать, и не потому, что зарплату платят, а по­тому, что они делают любимое и общее дело, в нашей работе это один из вернейших кри­териев.

— Не хотят заканчивать, потому что все знают, как классно с вами работать. Вы умеете создавать атмосферу на съемках. Вот Гафт недавно в вас просто влюбился после фильма «12».

— Послушайте, не бывает потрясающей ат­мосферы, которая заканчивается фигней в результате. Ну не бывает, это невозможно! Так что подождем. Время — сестра правды.

Александр МЕЛЬМАН.