Газета "Кишиневские новости"

Даже перед выступлением на «Славянском базаре» певец не расставался с Путиным

Певец Григорий Лепс, сольным концертом которого открылась музыкальная программа фести­валя «Славянский базар» в Витеб­ске, лично уменя всегда вызывал ассоциацию с глубоко и са­мозабвенно пьющим русским интеллигентом, способным но­чью в супермаркете, имея в про­дуктовой корзине бутылкуводки и пачкупельменей, вдохновен­но и надрывно читать наизусть Бродского. И двухчасовое высту­пление звезды российской сцены ассоциацию эту не нарушило.

Было все: и трагизм, и тот самый над­рыв, и «наливай», и «я могу порвать на тебе одежду», и как апофеоз — «Отче наш», про­читанный в одной из песен на русском язы­ке, а затем и на иврите. И молитва посреди очень громкого, чисто рокерского концерта смотрелась не кощунственно, а вопиюще по-русски — где, чтобы докричаться до Бога, че­ловек может использовать и слезы, и нецен­зурную брань. И сам Лепс: всклокоченный, орущий, с ломаными движениями, корчащий нарочито чудовищные рожи, не боящийся и даже, как казалось, радующийся быть не­красивым, почти асексуальным, был при­том фантастически энергетичным, рвущим жилы, и когда хватался во время исполнения за горло, то верилось, что не в демонстра­тивной, а в настоящей боли.

Он совмещал в себе несколько ипо­стасей одновременно. И Чарли Чаплина в своем гротесковом, как будто плохо сидя­щем и словно мятом черном костюме, где из-под пиджака торчала белая рубашка, а в карманчике красовалась белая же бумажная салфетка, которой Лепс на сцене вытирал сначала туфли, а после шею. И Джона Лен­нона с его черными кругляшками очочков, добавляющих ранимости и незащищенно­сти перед миром этому — видимо, благо­даря хорошему гриму, а может, наоборот, вопреки ему — какому-то вечно будто недо­бритому, подпухшему лицу. И в этом един­стве и борьбе противоположностей Лепс был великолепен, соединяя на сцене клоу­наду, трагизм, блеф и искренность, цирк и рок. И он орал о своих чувствах так, что уши отказывались слушать, но душа верила — и в ответ на отдачу зала, которую чувствовал, он кланялся низко, ломаясь пополам и де­монстративно болтая башкой, светившей плешью, где-то аж между ног. Но не произ­носил весь концерт до финала ни слова бла­годарности залу, чтобы не сбивать атмос­феру накала. Хотя благодарить было за что, ибо публика — и против истины не попрешь — встретила Лепса на ура, и бешено апло­дировала, и светила телефонами, и орала в ответ почти так же, как их любимец на сце­не. И возникало удивление: что делает этот человек на фестивале «Славянский базар»? А не пойти ли ему… на «Нашествие» и не по­казать ли там класс рокерам, чтоб навсегда забыли, как обижать поп-звезд?

И странными выглядели цветы, которые дарили Лепсу женщины, казались неумест­ными эти васильки и лилии в его руках — так могли бы смотреться леденец на палочке или сладкая вата в одном натюрморте с бу­тылкой крепкого портвейна. Хотя Лепс был цветам рад, и его шутка: «Басков мне этого не простит» — сказала о том, что ничто обыч­ное, актерское, ему не чуждо.

Но концерт, хотя и производил впечат­ление долго кипевшего в душе и наконец-то вырвавшегося наружу неконтролируемого эмоционального варева, в действитель­ности был продуман и просчитан по ми­нутам. Добавляла бонусов выступлению Лепса виртуозная игра молодых, изящных музыкантов, сглаживающих своим внеш­ним видом нарочитую небрежность глав­ного действующего на сцене лица. И Лепс дал возможность им показать себя соло, пока сам отдыхал, и музыканты продемон­стрировали практически западный уровень игры, куда входило не только безупречное владение инструментами, но и откровенная демонстрация настоящего, испытываемого от игры кайфа.

И снова Лепс вбрызнул в ситуацию гро­теск и иронию, прокомментировав их испол­нение ехидным: «Ребята, для всех тех, кто начинает заниматься музыкой, — это как раз что не нужно делать на гитаре. Песня должна быть емкой, быстро-быстро запоминающей­ся, чтобы народ запел в караоке. Например: «Вот и лето прошло, словно и не бывало…» И в ответ на гогот из зала и бешеные овации: «Что я говорил?.. Спасибо, Софья Михай­ловна!» И с удивлением осозналось уже по­сле концерта, что не помнится совершенно женских голосов со сцены, хотя за спиной у Лепса красовались две разноплановые по фактуре — пышненькая и худенькая — бэк-вокалистки, «наши Алена и Матрена, вы как Чук и Гек, я понял», как представил их в фи­нале артист.

Но не бывает бочки меда без ложки дегтя. За весь концерт Григорий Лепс так ни разу и не показал голосом пиано, хотя как в музыке аккорд нуждается в разрешении, так и любой надрыв, крик — пусть даже не глотки, а души — требует вдруг шепота и даже шелеста, когда и произносятся те самые главные, самые ис­кренние и запоминающиеся навсегда слова. Лепс децибелов не убрал — и, хотя был беше­но энергичным, и порвал зал, и был в своем то ли пении, переходящем в крик, то ли в крике, превращенном в пение, и откровенным, и ис­кренним, и сногсшибающе вывернутым наи­знанку, ему не хватило проникновенности и те­плоты. Как, впрочем, всем страдающим душой русским интеллигентам, надрывно читающим в супермаркетах по ночам Бродского с бутылкой водки и пачкой пельменей в продуктовой кор­зине. И оттого, послушав их и восхитясь, слу­чайные зрители спешат прочь, в тишину, где самые главные на свете слова говорятся шепо­том, трепетно и проникновенно. Но находятся и такие, которые идут за ними по жизни.

И, наверное, именно из таких — самых от­зывчивых на чужой надрыв — и состоит публика Григория Лепса, которая обеспечивает ему се­годня и аншлаг, и звездное сценическое при­знание.

Татьяна ФЕДОТКИНА, Витебск.