Газета "Кишиневские новости"

Игорь ПАЛЬЧИЦКИЙ: «Были люди, которым она невольно переходила дорогу своим появлением»

— Она была в Москве недавно: у Роди­она Щедрина на «Пасхальномфести­вале» были концерты в консерватории и Зале Чайковского, и она на обоих присутствовала. А уже в Мюнхене, говорят, они на стадион пошли, футбол смотреть. Она ведь, знаете, обожала футбол! И после у нее сердце заболело.

Это говорит человек, который многие годы был рядом с Майей Плисецкой. Не муж, не брат и даже не дальний род­ственник. Он — поклонник, но из тех, кто был готов и в огонь, и в воду, кто до мил­лиметра знал все ее партии и устраивал овации, которые звезда и без его стара­ний получала сполна. Игорь Пальчицкий — из поклонников великой балерины, многие годы был приближен и вхож в дом. Рядом с ней пролетела вся его жизнь…

— У всех шок — казалось, что Плисецкая будет всегда. А когда вы с ней познако­мились?

— Когда мне было 15, а ей… 38. Все мое от­рочество и молодость прошли в доме Рахили Михайловны, ее покойной матери, — она была совершенно уникальная, святая женщина. А театр — это ведь всегда интриги, проблемы, амбиции и подсиживания — в советском теа­тре этого было сполна. Но в Большом было два человека, которых любили все — начиная от гардеробщиков и кончая актерами — это Сергей Яковлевич Лемешев и Майя Михай­ловна Плисецкая.

— Ну, наверное, разные люди по-разному все-таки относились. Мы знаем, что в Большом творилось и раньше, да и сей­час…

— Конечно, были люди, которым она как бы невольно переходила дорогу своим появле­нием. Ну, допустим, уже стареющей Галине Улановой, Софье Головкиной, Ольге Лепе­шинской. Вот эти три дамы, конечно, не были заинтересованы в ее молниеносном продви­жении. От театральной публики я слышал, что когда ее тетка, Суламифь Михайловна, танце­вала Китри в «Дон Кихоте», а Майя танцевала вторую прыжковую вариацию в Гран па в фи­нале, то после этой вариации Майю вызывали больше 10 раз. Вместе они возвращались до­мой в машине молча, а когда подъехали, Су­ламифь сказала, выходя из машины: «Ну, до­рогая племянница, больше я с тобой в одном спектакле танцевать не буду».

— Но, может, это только слухи. Балето­маны — очень пристрастны и экзальтиро­ванны.

— Не слухи вовсе. Я как-то был (с Майей, ма­терью и теткой) у них на даче. Я тогда спросил Суламифь, насколько это верно, но она резко так рукой махнула. А мать Майи мне подтвер­дила, что все это «правда, было!».

— С кем в мировом музыкальном театре вы бы сравнили Майю Михайловну?

— Я думаю, что в XX веке было только два человека, которых я могу поставить на одну ступень: в опере — это Мария Каллас, а в балете — Майя. У остальных такого успеха и близко не было… Она вообще перевернула все представление о возможностях балери­ны, представление о танце! Конечно, сейчас все ушло вперед, и те фокусы, которые ба­лерины вытворяют на пуантах, она не дела­ла и даже о них и не слышала. Но, скажем, по тем временам у нее был бешеный пры­жок (тогда прыжка практически не было ни у кого). В сцене «Сна», которую она танце­вала с Риммой Карельской (Повелительница дриад), была такая диагональ… Сначала шла Римма, а за ней летела Майя! Так зал просто рыдал — такого прыжка, такой растяжки, та­кого баллона по тем временам не было ни у кого. Леля Лепешинская имела, например, хороший баллон, но у нее не было никакой растяжки. Знаете, мужчины и женщины тогда прыгали «домиком», то есть у них ноги были, как крыша у дома, — не в шпагате, как сей­час.

Но самое главное — у Майи был такой энер­гетический посыл в зал, что невольно у чело­века, который пришел в балет случайно, на­чиналось волнение внутри, любого в зале она брала, как говорится, за грудки!

Вот я помню, как в 58-м к нам в первый раз приехала Парижская опера на большие га­строли… А в Театре оперетты (он тогда был филиалом Большого) шел «Фауст», где Майя танцевала «Вальпургиеву ночь»… А у парижан в этот же день заключительный гала, и все так торопились отыграть, чтобы успеть попасть на «Вальпургиеву ночь». На улице жуткий дождь, и французы, которые только что отыграли и переоделись, и публика из Большого, с цве­тами понеслись в Оперетту. А там вот-вот должна начаться «Вальпургиева ночь»… И артисты смотрят со сцены в зал и ничего не могут понять: полпартера пустого. А все би­леты скуплены. Но вот врывается какой-то сумасшедший народ, мокрый, со всех те­чет… Но быстро расселись в партере, и, ког­да кончилась «Вальпургиева ночь», премьер Парижской оперы Мишель Рено перебросил огромный букет через оркестр прямо к ногам Майи.

— И на заграничных гастролях так было?

— Она, конечно, завоевала в свое время мир… В воспоминаниях она пишет, что ее никуда не пускали. Но это не совсем так: она ездила в Прагу, в Будапешт, в Индии была… Ее не пу­скали в капстраны. Но мне кажется, что при­чина заключалась в том, что Галина Уланова в тот момент уже сходила с дистанции, а Майя наступала ей на пятки — поэтому ее старались не допустить. Я не утверждаю, но мне так ка­жется… В то время театром руководил Лео­нид Михайлович Лавровский, а он был очень предан Галине Сергеевне.

А когда готовились первые гастроли в Амери­ку, в это время шли репетиции «Лауренсии» с Майей и Вахтангом Чабукиани. А гастроли проводил Соломон Юрок, и Майю, как обыч­но, на гастроли не взяли — ехала Уланова… Но нашлась какая-то добрая душа, которая где-то поймала этого Юрока и сказала: «Вот самое лучшее, что есть, не показывают. Пой­дите в такой-то класс и посмотрите». И он тихо поднялся в класс, открыл дверь и увидел репетицию «Лауренсии». А потом пошел в Ми­нистерство культуры и сказал: «Либо со мной через 2 дня на гастроли едет Плисецкая, либо театр в США не едет вообще».

Им некуда было деваться, ее собрали просто в 5 минут… Но за 3 месяца гастролей дали станцевать, может, всего пять «Лебединых» и, по-моему, ни разу (или очень мало) «Умираю­щего лебедя», потому что «Лебедя» танцевала Уланова. Но тем не менее американцы — они называли ее мадам Пли — впали в сумасшед­шее состояние! И президент Кеннеди ее при­нимал, и все такое… Потом я ее спрашивал: «Кто же шепнул Юроку?» — а она отвечала: «Вот ты знаешь, сколько лет прошло — не знаю, кто это был».

— А какие у нее были отношения с род­ственниками?

— Я одно время лозаннским балетным кон­курсом занимался. Помню, приехал в Лозан­ну зимой, иду по студии Бежара, и навстречу мне Аня Плисецкая, это дочка старшего брата Майи, она тогда у Бежара работала. Я спро­сил, где Азарик, ее дядя, бессменный педа­гог бежаровской труппы уже много лет, а она говорит: «Он сегодня ночью в Москву улетел, у нас умерла бабушка». И я, к сожалению, на похороны Рахиль Михайловны не успел. Но и Майя тоже не ходила ни на похороны матери — ее в Москве не было, ни на похороны горячо любимого старшего брата, отца Ани.

Вообще у нее была очень многочисленная родня со стороны матери — Мессереры, а со стороны Плисецких у нее вся родня жила в Петербурге. Отцовскую родню она очень лю­била. Они были совсем не театральные люди — физики, доктора, кандидаты наук. У нее была там двоюродная сестра Эрочка и еще родная сестра отца — Марина Эммануиловна Левицкая, очаровательная женщина, бывшая артистка Ленконцерта, пела русские роман­сы. А вот со своей родней со стороны матери, я не знаю почему, она была в конфликте. Осо­бенно со своей родной теткой Суламифью. Вы знаете, что… у них были очень похожие с Су­ламифью характеры: обе очень эмоциональ­ные и бешено взрывные. И, наверное, из-за этого у них несовместимость.

— Майя Михайловна, конечно, обожала Родиона Константиновича Щедрина. Если судить по ее воспоминаниям, он был для нее единственный мужчина. И ее послед­ние слова, как стало известно, обращены к нему: «Я тебя обожаю!». Она была такая шикарная женщина, даже в преклонные годы выглядела великолепно. Поклонни­ки…

— И много поклонников, и каких! Например, Роберт Кеннеди, которого вслед за братом Джоном, президентом США, убили. Он был министром юстиции США, сенатором, канди­датом в президенты… и он ухаживал за ней. Даже Жаклин Кеннеди уговаривала Майю остаться в США. А у Майи там как раз были гастроли. Был траурный митинг, ему посвя­щенный, на котором она единственный раз в жизни без всяких аплодисментов танцевала «Умирающего лебедя». На скрипке аккомпа­нировал знаменитый Исаак Стерн — он входит в пятерку самых знаменитых скрипачей мира. Потом был такой суперпопулярный тогда ак­тер Уоррен Битти, голливудская звезда, играл в фильме «Бонни и Клайд». Он за ней ездил просто по всей Америке.

— Как складывались ее отношения с вла­стью?

— Надо сказать, что министр культуры Фур­цева ее любила и очень помогала. Когда Майе присуждали Ленинскую премию, два известных тогда деятеля культуры были про­тив нее категорически, но Екатерина Алексе­евна сумела сделать так, чтобы возобладало противоположное мнение. Вообще они очень дружили, даже встречали вместе Новый год. Более того, Екатерина Алексеевна нас, всех ее поклонников, знала в лицо.

— А какая Майя Михайловна была в жиз­ни?

— Вы знаете, она в те времена, когда я с ней тесно общался, конечно, знала себе цену, но у нее вообще никогда не было никакой звезд­ной болезни, даже на миллиметр. Когда она готовила «Кармен» с Альберто Алонсо, была зима, Родион Константинович куда-то уехал. Я после института приходил к ней на Горького, и мы на 9-часовой сеанс ходили в сад «Эрми­таж», в кино. Майя, странная такая вещь, без­умно любила смотреть на красивых женщин: умирала от Софи Лорен и особенно от Сары Монтьель — была такая испанская артистка. Знаменитый фильм «Королева Шантеклера» мы с ней раз десять смотрели. Помню, она тогда приехала с гастролей, и у нее была шуба, мех длинный, белый, с черными то ли пятна­ми, то ли полосками. И я помню, однажды она с каким-то свертком шла в кино и оставила его на входе случайно. И мне билетерша кричит: «Молодой человек! Ваша девушка сверток оставила». И Майя засмеялась: «Вот так вот, я твоя девушка, оказывается».

— А она готовить умела?

— Нет. Ну, сосиски сварить могла. Хотя она обожала ходить по рынкам. Если она куда-то приезжала, шла на рынок — смотреть, поку­пать всякую мелочовку. Я никогда не забуду, как мы с ней приехали в Киев. Она там «Ле­бединое» танцевала, и мы пошли на рынок на Крещатике. Мы гуляли, и вдруг какая-то ро­зовощекая черноглазая хохлушка. Перед ней лежит поднос, а на нем такие огромные яйца. Ну прям величиной с апельсин, гусиные, на­верное. И Майя глаза вытаращила и говорит: «О господи, это чьи ж такие?» А хохлушка вся подбоченилась: «Как это чьи? Архиереевы!»

А со мной какая история была… У меня на плечах две старые женщины — бабка, которая никакой пенсии не получала, и мать получала 65 рублей. Я копил деньги, чтобы купить ма­тери пальто с хорошим норковым воротником и норковую шапку. А мама мечтала о голубой норке. Я нигде ее найти не мог. И как-то Майя меня спрашивает: «Чего ты расстроенный такой?». Я рассказал про свою беду. И Майя: «Я недавно привезла одной подруге четыре «чулка» голубой норки. Она ничего с ней не делает, я у нее попрошу». Мы поехали к ней, и Майя ей говорит: «у тебя они все равно ле­жат, отдай…». И та вынесла мне «чулки», гово­рит: «Май, ты мне ведь их продала по 150?». Я смотрю, Майя в лице меняется и говорит: «Ну, у Игоря сейчас все равно таких денег сейчас нет». Идем к машине, и она возмущается: «Ну и нахалка, я же по 100 рублей ей отдала «чул­ки», а она хочет больше. Ничего брать у нее не надо». Я расстроился.

Через несколько дней у нее был «Конек- горбунок» с Володей Васильевым. Я соби­раюсь. Вдруг где-то часа в 3 дня она звонит: «Значит так, в шесть приходи ко мне. Катя (до­мработница) тебя встретит. Придет мой скор­няк, принесет тебе голубую норку. Я с ним до­говорилась — по 90 рублей «чулок». Я говорю: «Майя Михайловна, но я же к вам на спектакль иду». А она: «Ничего, на второе действие успе­ешь». Я пришел к ней домой. Скорняк меня уже ждал. Расплатился с ним, забрал. И на спектакль побежал. Вот такая была Майя — и земная, и кос­мическая.

Павел ЯЩЕНКОВ.