Газета "Кишиневские новости"

Эксклюзивное интервью украинской летчицы Надежды Савченко

В камере украинской летчицы На­дежды Савченко стоит букет ро­зовых тюльпанов. За решеткой живые цветы — неслыханная ро­скошь (разрешают их в редчайших случаях). И сама Савченко будто бы ожила. То ли эти цветы подействова­ли, то ли куриный бульон, который она начала было пить (правда, все­го по нескольку глотков) после 80-дневной голодовки. Но из живого трупа, на который она была похожа последние дни, Надежда преврати­лась во вполне себе оптимистичную заключенную. Стала даже делать растяжку по утрам.

И Надежда сейчас как никогда от­кровенна. Вспоминает факты из своей биографии, которые до сих пор никому не были известны и которые, как сама думала, давно похоронила в памяти. Вдохновен­но рассказывает о любви к небу и о своем мучительном пути к мечте. О том, как ей запрещали летать на Украине и как русские летчики зва­ли ее к себе…

Я навестила Надежду Савченко в каче­стве правозащитника в пятницу. Атмосфера в ее камере впервые не была гнетущей. Может, потому, что у Надежды появилась надежда…

— Цветы от мужчины? — спрашиваю я Савченко.

— В каком-то смысле, — смеется она. — От украинского посла. Он приходил вот только что.

— Душевно… 8 Марта все-таки. Цве­ты разрешают передавать заключенным в исключительных случаях.

— Душевность мне ни к чему. Но цветы и вправду радуют. И я знаю, что это редкость. Здесь с меня пылинки сдувают. Слышала, в каких ужасных условиях заключенные си­дят в других тюрьмах. Мне повезло в этом смысле. Но спасибо за это не скажу. Все, что хочу сейчас, — это чтобы отпустили меня под домашний арест, я бы жила в украинском по­сольстве. Ждала бы там суда. А здесь теле­визор смотреть невозможно — это как смо­треть все время передачу «В гостях у сказки». Боюсь, что на подсознание запишется то, что говорят в эфире.

— Как себя чувствуете?

— Два дня рвало меня так, что спазмы по­звоночника начались. Никогда не думала, что такое бывает. Я вам так скажу: здоровье ухуд­шилось, но я не умру ни сегодня, ни завтра. Думаю, месяца два я проживу при любой го­лодовке. Но чувствую себя хуже, чем говорю.

— Почему решились наконец прини­мать пищу?

— Они меня собирались отправлять в гражданскую больницу — проблемы с орга­нами начались. А тут канун 8 Марта. И соби­рается украинская комиссия врачей приехать. В «Матроску» их точно пустят, а в ту больни­цу — неизвестно. Потому я решила здесь остаться и ради этого согласилась пить бу­льон. Но мне от него нехорошо. Мне сейчас легче не есть, чем есть. Теперь я понимаю, что имеют в виду, когда говорят, что выходить из голодовки сложнее, чем на нее садиться.

— А вы выходите?

— Нет. Я просто попью этот бульон пока. А потом уже буду решать, что дальше делать. Учту, что украинские врачи посоветуют.

— Вам хотят передать соковыжимал­ку, чтобы вы свежие соки пили.

— Не надо, я не буду их пить. Ничего, кро­ме бульона. Я хочу еще сказать, что я готова на компромисс. Но было бы хорошо, чтобы и ваши власти на него шли. Надеюсь, в апреле приму участие в заседании ПАСЕ. (Смеется.)

— Все может быть. Тем более что вы теперь Герой Украины.

— Если бы я летала, никогда бы не полу­чила это звание — это просто было бы нере­ально. А тут получила. Выходит, не долеталась до него, а досиделась. Смешно. Я вечная де­журная. (Надежда имеет в виду, что она де­журная в своей камере-одиночке. — Авт.) Как день сурка. В армии у меня тоже такой период был, когда я каждый день копала. Тут дежурю, там копала.

— Что копали?

— Траншеи, ямы. Однажды вырыла яму четыре на четыре и глубиной два метра. Копа­ла по ночам, докопалась до высоковольтного провода — думала, корень дерева, которым меня чуть не прибило. Так служить хотела!

— Про вашу армейскую карьеру много разного пишут. В том числе что, если бы не связи отца в минобороне, вы бы никог­да не стали летчицей.

— Брешут. Мой отец умер весной 2003-го, и только через полгода я решила стать летчиком. Он был инженером сельского хо­зяйства. Всю Великую Отечественную войну проработал на Киевском патронном заводе. А вообще война через всю нашу семью про­шла. Четверо братьев мамы погибли, двое дошли до Берлина: один в составе Белорус­ского, второй — Украинского фронта… Так вот никто из моих родных в армии не служит сей­час, никто никакого отношения к ней не имеет. И я одна такая: курю, матом ругаюсь.

— А как вас вообще занесло в ар­мию?

— Я сейчас понимаю, что бредила не­бом всегда. Помню, как в первый раз летала на самолете с родителями в Крым в 4 года. А потом друг подарил мне мечту стать летчи­цей. Мне было 17, ему 19. Мы тогда вместе катались на мотоциклах, лазили по крышам, по мостам. Я любила высоту и скорость. А он говорил, что быть летчиком — это мечта. Но он был уверен, что поступить в летное прак­тически невозможно, и так и не решился по­пробовать. А я решилась. Пришла в Харьков­ский университет летных сил, а мне говорят: девушка, у вас только одна проблема, что вы девушка. И меня даже на территорию не хо­тели пускать. И так несколько лет. Но я доби­лась наконец приема у начальника, генерала. Говорю: где написано, что девушки летать не могут?! Он мне на это: мол, ты не готова, надо сначала послужить в армии. Вот я и пришла в военкомат. Там меня спросили: «Здорова ли на голову?». Не могли поверить, что я служить хочу. Послали за справкой к психиатру. При­несла. Пришлось им меня брать.

— Вам тогда сколько лет было?

— Двадцать два. Послали служить в железнодорожные войска, в связь. Служу я уже пять месяцев и даже саперной лопатки в глаза не видела. Ну что это за армия? По­просилась в десант. Приезжаю в Житомир. В пальто из ламы, волосы длинные, вся такая стильная — «в свободное от поступления в летчицы время» я выучилась на модельера. Командир смотрит на меня с усмешкой и го­ворит: «Сможешь 15 км в полной амуниции и с рюкзаком весом в 15 кг пробежать и от солдат не отстать — возьму». Он думал, что я затею оставлю. Я переоделась и побежала. Несла при этом гранатомет, который обыч­но переносят трое солдат. Все думали, что я сдамся. В самом конце командир дал еще задание. Снова надо было бежать, но уже без груза. У меня рот пересох, а дождь только прошел — вот я зачерпнула ладонями воду из лужи, попила и побежала дальше. Догнала роту. Больше никто вопросов мне никаких не задавал после этого. Меня за женщину там перестали считать.

— В смысле?

— В прямом. Относились как к мужчине. Когда отмечали 8 Марта, командир дал при­каз: всем женщинам на плацу собраться, за­дание им потом дал — вареники к празднику лепить. Я прибежала. А он: «Пуля, брысь от­сюда, чего пришла!». И это был лучший ком­плимент, что я слышала в своей жизни.

— Пуля — это ваше прозвище?

— Да. Оно ко мне прицепилось после одного случая. Как-то командир сказал сол­датам, что я хожу быстрее, чем они думают. Как пуля. Вообще все командиры вначале го­ворили: мол, нам бы десяток таких Савченко, и мы были бы лучшими. А потом все хотели от меня избавиться.

— Почему?

— Потому что я правду-матку резала. Надоедала я им своими вопросами, требова­ниями. Связисты за меня десантникам давали бутылку водки — чтоб те забрали к себе, де­сантники летчикам обещали уже ящик водки, а летчики «грозились» целую цистерну спирта отлить, только бы меня подальше отправить. Вот интересно, сколько бы сейчас они за меня дали, чтобы я вернулась? (Смеется.)

— В Ирак попали из ВДВ?

— Да, когда в десантниках была. И вот вернулась я после службы в университет, го­ворю там: все, я готова! Дайте мне поступить на учебу! А они мне на это: «Поздно, теперь ты старая. Тебе уже 24, а прием до 23 лет». И по­ехала я тогда к министру обороны. Отстояла долгую очередь на прием. Зашла, рассказала все, как я летать хочу. Он мне на это сказал одно слово: «Летай!». И на учебу меня взяли. Все в тот же Харьковский летный, он один та­кой на Украине.

— Вас потом оттуда отчислили из-за профнепригодности?

— Я ведь только-только вспомнила, как это было! Так что рассказываю вам первой. Все произошло из-за грязных тарелок. Я тог­да училась отлично, шла на «золото», все было супер. И вот выпала моя очередь дежурства по столовой на аэродроме, на практике там была. У нас было так заведено, что все за со­бой тарелки убирают. На аэродроме все рав­ны, все летчики. Там даже офицеры без погон ходили. И вот пришли на завтрак двое — май­ор и полковник. И я им весело так говорю: «То­варищи офицеры, вас обслуживает элитный экипаж. Уберите за собой тарелки!». Они не убрали. И я не стала. В тот же день, на обед, они снова пришли. И я им борщ налила прямо в те грязные от каши тарелки. Ни слова не го­воря они съели. А я тогда подумала: все, мне трындец. Тарелки они снова не убрали. И я их не тронула. На ужин пришли — в те же тарелки наложила. И снова они молча съели. А я поня­ла, что теперь-то точно трындец, мне этого не простят. И с этого момента у меня резко стало «не получаться» летать! Мой инструктор меня уговаривал: иди попроси прощения! Я не по­шла извиняться. И с каждым днем мои полеты становились все «веселее» и «веселее». Од­нажды мне специально вырубили радиостан­цию. Я в борт рукой ударила и сказала прове­ряющему, что, если еще подобное случится, я во время полета такую петлю сделаю, что он не выживет. И он мне дал характеристику, что я неуправляемая. Я им на это: «Это вы на земле мной управлять не умеете. А в воздухе я самолетом управлять могу». Мне так и говори­ли, мол, я никогда в небе над Украиной летать не буду, не дадут мне. А русские летчики, ко­торые были на аэродроме и всю эту историю знали, меня поддерживали: «Ты можешь ле­тать в России!».

— Ничего себе! Могли бы летать у нас, а теперь у нас сидите…

— Да уж. Но я еще полетаю у вас. Может, прилечу на какое-нибудь авиашоу. Я верю, что я буду летать. Знаю.

— Но вы не закончили. И после всего этого вас отчислили?

— Да, якобы за неуспеваемость. Я опять поехала к министру обороны. Месяц очере­ди на прием ждала. Пришла, он посмотрел ведомости, отметки. И велел меня восстано­вить на тот же курс. И я восстановилась. А тот полковник, что мне мстил за тарелки, был в шоке, когда меня снова увидел. Он ведь мне говорил все время как бы с издевкой, что ни­чего страшного, буду на земле домохозяй­кой. А я ему тогда отвечала: «Вот я ваше имя забуду и историю эту забуду. А вы меня всю жизнь помнить будете. И летать я буду». Так и случилось. Я только в «Матросской Тишине» вспомнила про случай с тарелками.

В университете меня потом обманули. До последнего не говорили, какой диплом дадут. Смотрю — а у меня на «Ми». Спорить уже было бесполезно. Точнее, я спорила, доказала, что девушки могут летать на «сушках», но этих са­молетов на Украине уже почти не было. Так что какой смысл был бы в дипломе, где указано, что могу управлять «Су»?

Я потом вертолеты тоже полюбила, в по­летах на них есть своя романтика, особенно когда летишь над лесом, лось внизу мчится напролом. Но все равно моя мечта — само­леты. И пусть говорят что угодно, но за меня никто никогда не хлопотал в минобороны, никакого блата не было, и всего, чего я до­билась — только сама и вопреки обстоятель­ствам. Мне жаль, что до пилота я не дослужи­ла. Была только оператором.

И когда я училась на летчика, я о войне не думала. Я просто хотела летать.

Ева МЕРКАЧЕВА.