Газета "Кишиневские новости"

Людмила ПОРГИНА: «Когда мне говорят, что я пиарюсь, я отвечаю: ну попробуйте, попробуйте вытащить человека своей молитвой, своей любовью с того света»

27 октября Николаю Караченцову исполнилось 70 лет. И все, осталь­ное мы про него знаем. Про то, ка­кой это замечательный артист и красивый человек. И про последние его десять лет тоже знаем. Здесь не нужно уже никаких деталей. А по­говорить откровенно хочется с од­ним человеком — супругой Николая Петровича, Людмилой Поргиной. Потому что она — это он и есть.

АНиколаю Петровичу мы прежде всего жела­ем здоровья. И спасибо за все.

«Если он не будет моим мужем, я на этой люстре и повешусь»

— Первым делом хотел бы сказать, что вы жена-героиня, что вам нужно па­мятник поставить. Или для вас это слиш­ком пафосно и вы такие комплименты не принимаете?

— Пафосно, конечно. Но сейчас во всех этих передачах к юбилею Коли в залах встают, аплодируют и ему, и мне. Но я себя не считаю героиней, а нормальной русской женщиной, которая выбрала себе супруга по большой любви и посвятила себя мужу. Такой была моя мама. Она ждала отца с войны. Потом пришла похоронка, она продолжала его ждать. При­шла вторая похоронка, приехал его друг, ска­зал, что он погиб, вот документы… А мама: «Вы труп видели? — спрашивает. — Нет? Я буду ждать». И отец вернулся, он был в концлагере. Так что это в характере моей семьи, наши жен­щины, видно, очень сильные. Но я никогда не думала, что я сильная, не подозревала. Коля меня носил на руках, баловал. Ну живу и живу с прекрасным человеком. Я считаю, что Коля просто редчайший человек, и не потому, что он из дворянской семьи. У него природа такая генетическая — удивительное благородство и чистота души. Когда я его нашла, просто была счастлива, потому что искала именно такого человека, который бы отвечал моим требова­ниям. У меня папа был такой же, красоты не­вероятной и духовности, силы, мощи, никогда никого не обидел, ни женщины, никого. Вот я и искала такого же. И нашла.

— Что значит «нашли»? Как у вас все началось?

— С Колей у меня это третий брак. А впервые я вышла замуж в 17 лет. Его звали Михаил Поляк. Я училась в театральной сту­дии и в 15 лет влюбилась в мальчика, который тоже там занимался. Но ранние браки всегда распадаются, мы расстались. Я просто вы­росла из него, как из пиджака вырастают. Он был очень талантливый актер, больше харак­терный, но потом погиб очень рано, сгорел от алкоголя. Потом у меня был второй брак, я вышла уже не за актера, а за каскадера с «Мосфильма». Но дальше, когда я из МХАТа перешла в «Ленком»… Меня сразу ввели в спектакль «Музыка на одиннадцатом этаже». Вот я пришла, села смотреть этот спектакль. Сначала показывается Саша Збруев, а по­том… выходит нечто. Помню этот удар силь­нейший в сердце, потому что мне стало жар­ко, я покрылась пятнами. Такого я не видела: лохматый, круглые глаза, челюсть… Он идет, а за ним будто какие-то шары золотые. Такой темперамент, такое излияние доброты! И зал хохотал все время, смотря на него. И я умер­ла, поняла, что это конец. Посмотрела на зна­менитую огромную люстру «Ленкома» и ска­зала себе: если он не будет моим мужем, я на этой люстре и повешусь. На следующий день репетиция. Караченцов со Збруевым надо мной смеялись. Я молодая, волосы распуще­ны, длинные ноги, короткая юбка… Они меня поставили на какой-то постамент: «А теперь читай монолог! Повернись туда, повернись сюда». Я пунцовая, с меня пот градом от не­ловкости. Но думаю: «Ничего-ничего, я тебе еще отомщу». А они рассматривали ноги, за­глядывали под юбку и хохотали… Я-то заму­жем была, но понимала, что никого теперь у меня, кроме Коли. Прошло лето, открытие се­зона. Пришел Марк Захаров, Олег Янковский, а я все смотрю на своего любимого. Только и думала: он, он, он. Ну и впоследствии мы объ­яснились в своих чувствах, слава тебе госпо­ди. Я ушла от мужа, мы развелись, и соедини­лись с Колечкой. Так началась необыкновенно счастливая жизнь.

— 40 лет вы уже с Николаем Петрови­чем, но эта жизнь разбилась на два эта­па — до и после. Если говорить о первой части, где вы вместе, он здоров…

— …Да он просто нос корабля, он крей­сер был!

— Эти годы вы вспоминаете сейчас как одно сплошное счастье? Или, может, что-то сознательно стираете в памяти?

— Нет! У нас не было денег, мы жили в долгах. У меня была зарплата 80 рублей, у него сто. А у нас семья, квартиру нам дал те­атр. Уже потом, когда Коля стал сниматься, пошли деньги. А пока бедность: одни ботинки у него, одни сапоги у меня. Но мы собира­лись, пели песни, танцевали. Новые диски, «Битлз», Мирей Матье… Премьеры, Таганка, Эфрос, Гончаров! Мы так мало спали. Помню, придешь на Таганку, посмотришь спектакль, а ведь потом всю ночь нельзя заснуть. Со­бирались у кого-то на квартире, пили вино, болтали, обсуждали. Безденежье, усталость даже вообще не замечали. Это был поток рас­цвета театра и одновременно нашей жизни с Колей. Но так все жили, как мы. И все это со­гревалось нашей любовью. У Коли появлялись роли. Боже мой, Тиль! Гриша Горин только и успевал писать. Потом пришла Инна Чурико­ва, мы подружились. Она пригласила специ­ально нас к себе домой, чтоб познакомиться. Мы полюбили ее так безумно! Такое необъ­емное счастье!

— Неужели так все романтично было всегда?

— Всегда!

«Он стал меня слышать, понимать. Он вернулся»

— В ту роковую ночь он гнал машину, чтобы проститься с вашей мамой…

— Да. Мама умирала от рака, и я все вре­мя была у нее. Так и сказала ей: «Я похороню тебя сама, я закрою тебе глаза и никуда тебя не отдам». И я несла этот свой крест до по­следнего мига. А Коля жил один с домработ­ницей в квартире. И он мне говорил: «Можно я буду с вами жить?». Но я этого не захотела: «Ты играешь, ты снимаешься, а быть все вре­мя в ощущении смерти — это очень тяжело». Я сижу, молюсь, переворачиваю, мою, про­тираю, смачиваю губы — мама уже не ела ничего. «У мамы остались какие-то минуты, секунды, а у нас с тобой вся жизнь впереди» — так я ему сказала. А когда мама умерла, я не позвонила ему, это кто-то сообщил из моих родственников. Я бы не стала его будить, это была уже ночь. А он сорвался поехать, попро­щаться. Звонит: «Я еду». — «Зачем? — от­вечаю. — Лучше завтра». — «Нет, я должен с ней проститься, пока она теплая еще, — Коля был непримирим. — Должен поцеловать в губки, подержать ее ручки». И вот он поехал… По той дороге, которую он не знал. И попал в эту дырку. И оказался с мамой на одном пути. Душа его тоже покинула тело, и целый месяц мы ждали возвращения, боролись с комой. Вернули его на этот свет…

Когда я маму похоронила, в тот же день пришла к Коле в больницу, говорю: покажите мне его. В реанимацию же никого не пуска­ют. У меня было тогда ощущение, что земля из-под ног ушла. Встала на колени перед иконой: «Господи, умоляю тебя, не отбирай его. Не отбирай второго любимого человека в этой жизни, иначе как жить… Дай мне силы все преодолеть». А моя сестра тоже встала на колени и сказала мне: «Теперь ты нам и мама, и папа». Хотя она меня старше. Просто они меня выбрали лидером… Так вот я при­шла к Коле, а в глазах такая боль, отчаяние. На меня посмотрел главный хирург и сказал: «Пропустите ее». Я бросалась к каждому голо­му человеку, лежащему там в трубках, и дума­ла: какие безобразные. А мне кто-то: «Да нет, ваш-то в самом конце» — и смотрю, там ле­жит красавец мой, весь в трубках, голова, как у космонавта, но красивый… Мощное тело… Ну и я ему: «Сейчас маму похороню, ты дурака не валяй, я приду и займусь тобой». Я прихо­дила туда каждый день. Читала ему Псалтырь, стихи, делала прически, маникюр, покупала новые кофты, и наступил момент, когда од­нажды я ему сказала — а я бесконечно с ним разговаривала: «Ну если ты хоть слышишь, погладь меня, положи мне ручку на плечо, как ты обычно это делал». И тут рука поднимает­ся… и падает. Он стал меня слышать, пони­мать. Он вернулся.

Вы говорите, что моя жизнь разделена на до и после? Да. Необыкновенное счастье пер­вых 30 лет и невероятная сила борьбы послед­них десяти. Ну не зря же Коля меня выбрал в этой жизни. Он знал, наверное, что я могу все бросить — театр, даже семью, внуков — и жить три года с ним в больнице. А когда мне говорят, что я пиарюсь, я говорю: ну попро­буйте, попробуйте вытащить человека своей молитвой, своей любовью с того света…

«Ты что, устал?» — «Да». — «А жить хочешь?» — «Хочу». — «Работай»

— Помню кадры по телевизору: вы заставляете Николая Петровича играть в теннис и так кричите на него. Наверное, только так и можно вызвать человека к жизни, но все равно было немного не по себе.

— Только так и надо: не сюсюкать. Вот наша медсестра разговаривает с ним мяг­ко, а я здесь главный надсмотрщик, все-таки я прожила с Колей жизнь. И когда он не слушается медсестру, тут вхожу я и гово­рю: в чем дело? Я играю роль, я понимаю, как ему иногда тяжело, но если буду ему говорить «ти-ти-ти», он воспользуется этой минутной слабостью и себя распустит. Вот я ему: «Ты что, устал?». Он: «Да». — «А жить хочешь?» — «Хочу». — «Работай». Да, мы работать должны, а не лежать на диване, иначе скорая смерть. Работает мозг. Ра­ботаем руками, мы физически работаем, мы стихи повторяем, какие он раньше знал. Мы вспоминаем его фильмы, его «Юнону» и «Авось», тексты его песен. После аварии в нем было минус 30 килограммов, мы его просто волоком тащили по коридору, что­бы нога почувствовала шаг. Он научился. Мы начали ходить по лестнице, были про­сто в восторге. Мы опять научились писать. А ведь после таких травм человек ни гово­рить, ни ходить, ни мыслить не может. А он смог.

— Вы все понимаете, что говорит Ни­колай?

— Почти все. Но когда я не понимаю, Коля мне пишет. Он живет! Да, он лишился своего прекрасного голоса. Но мозг у него работает, он же все прекрасно понимает, если такие вопросы мне задает. Конечно, хотелось, чтобы Коля был здоров. Но если это случилось, нечего плакать о своей не­счастной судьбе. Эти испытания надо нести с достоинством — так говорят мне монахи­ни. Да и разве у меня несчастная судьба? Остался жив мой любимый человек. Его любят все. И меня целуют все, говорят: мы вам памятник поставим. Я даже знаю где, отвечаю, у Кремля.

Иногда я Коле говорю: «Ну вот уже не играешь ты, нету славы, не несут цветы». А он: «Нет, но надо же понять, что жизнь сама по себе прекрасна. Ты подумай: про­снуться на этом свете… Я же был там… Там хорошо. Но это не жизнь».

…Знаете, тогда в больнице я подни­мала Колю, всего закутанного кровавыми бинтами, выводила его в коридор, чтобы люди, лежащие там, в коридоре же, после операции, видели, что он встал, что он идет. Так и говорили ему: Петрович, ну пройдись по коридору, пройдись. И Коля шел, а они после этого говорили: и мы пойдем. Чело­веку важен пример. Вот Коля такой пример и есть.

Но я не хочу, чтобы мы так заканчивали наш разговор. Вот смотрит Коля по телеви­зору «Собаку на сене», комментирует: «Ой, какого же я там дурака сыграл». И хохочет. Понимаете, он смеется. Над собой. И ничего не может быть лучше.

Александр МЕЛЬМАН.