Газета "Кишиневские новости"

Мария КОЛЕДА, обвиняемая СБУ: «Скажи мне кто год назад, что я буду грудью вставать на защиту Путина, что драться за него с сокамерницами буду, я бы расхохоталась тому в лицо…»

Она была первой. Наша Маша Коле­да, 1991 года рождения, задержан­ная на Украине 8 апреля по подо­зрению в шпионаже и диверсионной деятельности. Война на юго-востоке только начиналась, и поэтому ее арест стал большим скандалом. Девушке инкриминировали то, что она якобы планировала захватить административные здания, устро­ить теракт на гидроэлектростанции, сорвать президентские выборы на Украине и еще много чего…

Все украинские каналы сразу же показа­ли репортажи о нашей Маше. В российских же СМИ тут же появилась информация о ее «левом» прошлом — когда-то она была нац­болом, и это, дескать, многое объясняло.

От Маши по-тихому открестились.

Пара известных блогеров, создавая об­щественное мнение, написали в своих ЖЖ: девочка, мол, сама виновата. Никто же ее на Украину не тащил. Киев, правда, предложил обменять Машу Коледу на арестованную лет­чицу Надежду Савченко, но наша сторона от этого обмена отказалась.

Пять с половиной месяцев гробового молчания. Большую их часть Маша Коледа провела в одиночке в СИЗО №13 города Кие­ва.

Прочитав начало ее истории, я очень за­хотела написать о Маше Коледе, разыскала телефон ее мамы, много с ней переписыва­лась — понятно было, что в следственный изо­лятор в Киеве, где девушка находилась в ожи­дании суда, по которому ей грозило до 10 лет лишения свободы, меня бы никто не пустил.

Все это тянулось долго и больно, и непо­нятно, сколько протянулось бы еще…

И вдруг сообщение от Надежды Коледы, Машиной мамы, 15 сентября: «Машу обменя­ли. Она в Донецке».

«Маша пока что не едет домой, опять го­ворит, что там у нее еще дела… Опять помочь надо кому-то».

«Маша вернулась».

Не было грома фанфар и встреч с цвета­ми в аэропорту.

…Маша Коледа сидит передо мной. Она очень исхудала («мне это совсем не нравится, неуютно чувствую себя в таком весе», — хму­рится Маша от моего комплимента), совсем не похожа на свои старые фотографии, из прежней жизни, в камуфляже и в берцах, в бойцовской стойке, с оружием.

Это все в прошлом. Как детские игруш­ки.

Я вообще представляла ее наивной идеа­листкой.

Поехала девушка на войну…

А она оказалось совсем другой, неожи­данно мудрой, что ли.

— Когда обмены пленными уже начались, меня дольше всего не пускали на обмен, в списки вносили, но украинская сторона со­противлялась — и в последний момент меня вычеркивали: «Коледа? Не… Эту не надо!» Когда я узнала, что они меня готовы были об­менять только на Савченко, я поняла, что си­деть буду еще долго. Я понимала, что Россия на это никогда не пойдет… Что это просто не­соизмеримо. Это просто хамство было со сто­роны Украины требовать за Коледу Савченко. Я адекватно себя оцениваю.

«Чтобы не было мучительно больно…»

— СИЗО — это обособленная структура, и проблем много из-за того, что вся информа­ция идет через телевизор. А там — либо ново­сти и жуткая пропаганда, либо «Роксолана». Ты не представляешь, как меня этот сериал достал! Целыми днями лежишь и смотришь, больше заняться нечем, мозги отлично про­мываются, а ведь некоторые и по пять лет суда ждут. Это конец человеку разумному. А иногда смотришь новости, и сердце разрыва­ется — там настоящая жизнь, а я тут на нарах отсиживаюсь.

— Перевоспитывать тебя сокамерни­цы не пробовали?

— Были стычки в самом начале. Но это нормально как раз. Девочки поддерживали «Правый сектор», а я — сама понимаешь — нет. Если бы я еще умела молчать, но меня несло. Я таким патриотом России, как в ки­евском СИЗО №13, никогда не была. Скажи мне кто год назад, что я буду грудью вставать на защиту Путина, я бы расхохоталась тому в лицо. Но там, в СИЗО, — это сложно объяс­нить — они шли в комплекте, в связке, Россия и Путин. Путин и Россия.

— И ты позабыла свои старые оппози­ционные взгляды?

— Когда есть общий внешний враг, наши внутренние российские разборки не имеют значения. А если ты будешь интеллигентно рефлексировать, серединка на половинку, тебя просто сотрут в порошок.

Я видела людей с выжженной паяльником на груди надписью: «СЕПР» — «сепаратист», с переломанными руками, с ногами, на которых остался след от раскаленных прутьев. Такой жизненный опыт очень сильно меняет миро­воззрение. Иначе начинаешь относиться к своей собственной стране и ее политике. На второй день пребывания за решеткой я напи­сала завещание. Честно говоря, не думала, что выживу. Русских там ненавидят. И вообще всех ненавидят. Даже своих. 50-летнюю жен­щину, украинку, Иру Полторацкую, связанную по рукам и ногам, с пакетом на голове, шесть суток везли в багажнике из Донецкой области в Киев, в СИЗО. Ее обвиняли в терроризме. Это нормально, что ли? Это по европейским стандартам?

— Тебя саму били?

— Серьезный конфликт был с Управле­нием контрразведки, УКРП ДКР СБУ. Меня отвозили на допрос к следователю, а из его кабинета — уже в управление контрразведки и там били. То есть сперва были уговоры из се­рии: мы дадим тебе украинское гражданство и квартиру в Киеве, только откажись публично. «Друзья? Здесь ты найдешь новых! Родина? Чем тебе Украина не родина?»

— Но ты сказала, что родину не пре­дашь.

— Не смешно… Бить меня начали 15 апреля (Маша сверяется точно по записям, которые вела в СИЗО. — Авт.) Били меня трое, узнать я их могу, они себя не прятали. Били в живот, в грудь. Не молодые уже — лет под со­рок. Лицо не трогали, потому что надеялись, видимо, что я все-таки соглашусь на их пред­ложение, а как я буду рассказывать на камеру, что я российская шпионка, — физиономия-то помята! «Ну и дура! Ты что думаешь, твой ге­роизм в России кто-то оценит?» — спраши­вали они у меня. Но они не просекли фишку, когда тебя приносят в камеру, потому что ты не можешь идти своими ногами, то и отноше­ние у сокамерниц становится другим. Их же девчонки меня зауважали.

Я попала в это киевское СИЗО незадолго до общего бунта заключенных, он был в конце апреля — начале мая. Люди требовали нор­мальной еды и нормальной медицины. Раз­бираться к нам приезжала Лутковская, упол­номоченная по правам человека Верховной рады. В украинских тюрьмах действительно все ужасно. И правосудие здесь — жесть. В какую Европу они хотят? Кто их туда примет? Больше 20 статей в кодексе по наркоте, аре­стованным запрещена переписка до пригово­ра суда, существует пожизненное заключение для женщин — 28 человек его отбывают сей­час. Так что я не понимаю, кто ближе к Европе- то? Мы или они? Если на Украине демократия, то, слышите, можно мне вернуться в россий­ский тоталитаризм? Мне вообще интересно, как их ОБСЕ проверяет и ничего не находит, два раза лично ко мне приходили из миссии ООН, задавали стандартный вопрос: нет ли у меня претензий? А если претензии есть, они их могут решить, что ли? Да я украинскую тух­лую капусту и гнилую рыбу на обед до сих пор вспоминаю с содроганием. Большинство же заключенных вообще не получают передачек и почти что умирают с голоду…

— А ты получала?

— В этом плане я шикарно жила. За пять месяцев у меня было 40 передачек. За что спасибо огромное тем, кто организовал все это на воле. В августе мы проводили на СИЗО общую перекличку по своим ребятам, кто сидел за сепаратизм, таких было уже 87 человек. Это я одна — Маша Коледа. А вместе мы — сила. Парни-ополченцы, трое девчонок: я, Оля Кулыгина и Ира Полторацкая. Когда на СИЗО появились мальчишки, стало гораздо легче. Они нам всем очень помогали. Я не знаю, где в таких условиях, но они нашли для меня даже листья алоэ…

— Зачем?

— Да я вскрывала вены несколько раз. Нет, не для того, чтобы с собой покончить. Просто голодовку объявлять смысла нет, на это всем плевать, а когда вскрываешься — какое-никакое, но ЧП. У нас на СИЗО первый бунт был в апреле, тогда себе вены порезали около полутора тысяч человек. Второй — в на­чале мая. Чтобы все это прекратить, админи­страция пошла на уступки.

Вскрывала вену «мойкой» — это лезвие: безопасная бритва разламывается, и оно от­туда вынимается; еще раз сгоревшим и зато­ченным пластиковым фильтром от сигареты, осколком куриной кости — тоже было дело.

— Больно? — я смотрю на настоящие шрамы, которые тянутся, переплетаясь, вдоль Машиной руки, самый маленький — сантиме­тров 15.

— Вообще да, больно. Последний раз я вскрылась на суде, где мне продлевали срок содержания под стражей, резанула тем же фильтром-насадкой для сигареты. Не успели отнять. Четыре раза повязку меняли — кровь никак не останавливалась. Но я должна была сказать все, что я о них думаю. «Дура лекс, сед лекс!» — так я им сказала.

— Чего???

— Закон суров, но это закон. А вы его на­рушаете, и, чтобы воззвать к вашей совести, мне остается самое крайнее средство.

— Оставшиеся до обмена месяцы ты провела в одиночке. Это было наказа­ние?

— Я сама туда хотела попасть. На самом деле так спокойнее. Никто за тобой не сле­дит. Вообще нет телевизора. Можно сколько угодно спать. Мы договорились с тюремной библиотекой, и каждые две недели они мне приносили по 25—30 книг. Кодекс украинский изучила досконально. Классику перечитала, еще советских времен издания. Если уж все равно сидишь и есть время, почему бы не посвятить его образованию? Я не впадала в отчаяние. Писала стихи. До середины мая у меня был только бесплатный государствен­ный адвокат. Потом — ура! — появился свой. И все стало постепенно налаживаться. Только мне стыдно, что мы до сих пор не можем с ним рассчитаться. Денег нет совсем. Одни долги. Еще и мама приезжала на свидание ко мне в Киев. Вот зачем, спрашиваю я ее, зачем? По­мочь все равно ничем не могла и только нерв­ничала сама и меня нервировала. Я в таких свиданиях смысла не вижу. И не говори мне, что мама переживает — я это и сама знаю. Жалко ее очень…

Про то, что деньги в России для меня то­варищи собирали, про сайт в мою поддержку — я про все это слышала, новости-то доходят. Вот только очень хотелось попросить некото­рых российских журналистов аккуратнее в своих статьях и выражениях, не надо давать хороших советов вражеским спецслужбам, Интернет нынче читают все.

— Ты пыталась как-то связаться с на­шими официальными представителями в Киеве? С посольством?

— В конце мая явился помощник консула оттуда и задал несколько вопросов: знают ли мои родные, где я нахожусь, «нужно ли вам что-нибудь передать сюда? Напишите спи­сок», — предложил он. Я написала, что мне нужен слуховой аппарат, потому что я с дет­ства плохо слышу, а слуховой аппарат у меня конфисковали при обыске, решили, очевидно, что там рация. Еще были нужны линзы, потому что у старых вышел срок годности — и у меня от них воспалились глаза, а без них я ничего не вижу. Он покивал, записал все и ушел. До сих пор жду посылочку. И зачем приходил? Я прекрасно понимала, что у России нет воз­можности заниматься такими, как я, нас ведь много. Но было немного обидно от того, что не чувствуешь принадлежности и поддержки от своей великой страны. Но я люблю свою страну. И мое отношение к ней не изменит­ся. «Ты — ископаемое», — сказал мне один из тех, кто вел допрос. Наверное… Просто я на таких книгах воспитывалась: «Как закалялась сталь», «Овод», «Молодая гвардия», и было бы странно — читать одно, а жить по-другому.

— А откуда такие книги? Тебе же всего 23! Это же в современной школе не про­ходят.

— Да я сама их в детстве читала. По соб­ственному желанию.

«Я обязательно вернусь в Донецк»

— Когда видишь Донецк и Луганск, кото­рых на треть уже нет, бомбят города, умирают люди, проблемы с гуманитаркой, которой не хватает… Руки опускаются. Потому что ты не можешь ничего изменить, к примеру, город Докучаевск — там нет еды. Осень на дворе, многие беженцы помыкались и решили вер­нуться обратно зимовать, потому что поняли: они нигде больше не нужны. У людей нет вы­бора. Им некуда деваться. И есть нечего. Цены на прилавках московские. Чтобы хлеб купить, люди встают в полшестого утра. Магазины от­крываются в 9—10. Сотни человек терпеливо ждут своей очереди… А способы распреде­ления гуманитарной помощи я, честно гово­ря, понять за ту неделю, что я провела в ДНР после обмена, так и не смогла. Необходимо срочно создавать единый центр контроля за распределением гуманитарных грузов, куда будут стекаться в том числе и статистические данные — сколько взрослых, детей, кому и что нужно из продуктов. Я не занималась специ­ально этим вопросом, я просто передаю то, что мне рассказывали обычные люди и что я видела сама.

— Ты верила, что все-таки окажешься на свободе?

— Все решилось буквально за один день. Потому что украинцы ранее постоянно меня из списков вычеркивали. Но если бы не парни из ополчения, я бы до сих пор оставалась за решеткой. Обменивали по семьдесят человек с каждой стороны. Женщина была одна — я. Обмен происходил на нейтральной террито­рии, кругом растяжки, чтобы не подступиться. Спецслужбы привезли нас за сутки до обмена в харьковский специзолятор СБУ и не стали кормить: «Вас слишком много — еды нет!» В камеру на 12 коек бросили 28 человек. Там мы просидели до утра. А следующие партии для обмена, рассказывали, не кормили и по неделе. Нас вернули без документов, без де­нег, без вещей. У меня вообще нет никакой бу­мажки, подтверждающей, что я официально освобождена из СИЗО. И, насколько я знаю, меня обменяли, а через несколько дней объя­вили, что я и такие, как я, сбежали и находятся в розыске.

— Как-то ты иначе, наверное, пред­ставляла эту свободу.

— Страшно. Не только за себя. За про­стых людей. Они оказались в такой западне. Но многие все равно поддерживают ДНР. По­сле освобождения мы доехали до общаги — и там нас наконец накормили. Нас везли туда на автобусе без стекол, проходившие мимо люди махали нам руками, радовались. И мы тоже думали, что все самое ужасное уже по­зади, что это и есть счастье…

А потом как-то раскрылись глаза на про­исходящее. Я свое мнение скажу честно. Мне просто кажется, что в ДНР должно быть боль­ше четкости и дисциплинированности и, глав­ное, единоначалие, чтобы победить. После того как Стрелков уехал, появились многие вопросы, за которые никто не отвечает.

А тем временем надвигается настоящая гуманитарная катастрофа. ДНР всегда убира­ет за собой убитых и уносит, по возможности, с поля боя раненых. На украинской же терри­тории, в Красноармейском районе, в городке Селидово, мертвецы плавают в отстойнике, трупные яды попадают в воду, ее хлорируют, конечно, но пить все равно нельзя, вода от­равлена. Если бы на Западной Украине ре­ально знали, сколько потерь на юго-востоке с обеих сторон, они бы первыми потребовали прекратить эту бойню.

Жить как прежде я тоже, наверное, уже не смогу. Хочу снова попытаться поехать туда, в ДНР и ЛНР, заниматься гуманитарными про­граммами, спасать людей. Это меня в Киеве могут арестовать, а в независимые респу­блики, наверное, проехать можно. К тому же у меня есть опыт.

Екатерина САЖНЕВА.