Газета "Кишиневские новости"

Послесловие к трагедии в Кемерове

Кемеровчане, вы крутые. Пото­му что вы не молчали, не испуга­лись ни разу. Сначала не испуга­лись на пожаре, когда в горящем ТЦ на коленях умоляли пожар­ных пропустить к детям. Вас не пустили. Потому что вы бы точно погибли. И сейчас вы обвиняете спасателей в том, что они сохра­нили вам жизнь. Жизнь, которая стала для вас адом. Вы не испу­гались выйти на площадь. Я хо­рошо помню тот день. Сбор был запланирован на 9.00. Я пришла вовремя. Площадь была в оце­плении. А людей практически не было. Кто-то из тех первых при­бывших тогда допустил мысль: «Постоим, потопчемся, как ба­раны, и разойдемся». А через час площадь скандировала: «В отставку! Правду! Вранье!» В тот день было очень холодно. Через два часа у меня свело ноги. А вы стояли там шесть часов. В тонень­ких курточках и кроссовках. И никто не ушел. Потому что вы крутые.

Там, перед зданием администрации, вы не испугались назвать вещи своими именами. Назвать мэра «вором», а заместителя Тулеева — «преступником». Да что там — губернатора не пожалели. И они испугались вас. Власть спасовала перед народом. Замгубернато­ра стоял на коленях. Жаль, не сдержался от дурацкого комментария: «В России принято просить прощения на коленях». Позже и мэр сдался, удовлетворил ваши требования. Это был несанкционированный митинг, который так легко могли разогнать. Но я знаю, вас бы не тронули. Полицейские мне потом шепнули: «Мы и не собирались применять силу, даже если бы поступил приказ. Это ведь наши ре­бята».

Вечером я сидела в спортивном зале школы №7, рядом с взрослыми людьми, ко­торые называли себя сиротами. Оля и Саша осиротели трижды, когда потеряли трех доче­рей. Одну из девочек опознали по «куску мяса и тряпочке» — именно так сказала мне Ольга. От двух других не осталось ничего. Рядом с супругами сгорбилась бабушка погибших де­вочек. Женщина пересматривала на телефоне видео со своими внучками. Посмотрит ролик — и в слезы. Успокоится немного, включает следующий. И снова слезы. И так по кругу.

Я запомнила молодого парня в горчичном свитере, который часами наворачивал круги по залу. Был мужчина в тельняшке, которого так накачали успокоительными, что он не мог двинуться с места. Сидел на деревянной лав­ке и смотрел в одну точку. Когда приходил в себя, ему приносили чай с печеньем и давали очередную дозу лекарства. Так он и провел день в состоянии овоща. Штаб ни на минуту не покидал седой мужчина: «Мне некуда воз­вращаться — никого не осталось».

Вот так мы все сидели и чего-то ждали. Или кого-то.

Появление пожарных было неожидан­ным. Один из них начал: «Хотим рассказать, как проводили операцию по спасению». На­род в недоумении переглянулся: «Кого вы спасли?..» Дальше посыпались упреки в адрес спасателей, их требовали призвать к ответу. Пожарный растерялся. Здоровый му­жик с большими плечами растерялся, глаза увлажнились, руки затряслись. В это время отец, потерявший детей, кричал ему в лицо: «Почему вы их не спасли?! Почему?! Почему?! Почему?! Почему?!» Это «почему?!» еще долго эхом проносилось над залом.

А потом началась потасовка. Я думала, что родители погибших разорвут этого по­жарного. В итоге они не позволили ему по­кинуть зал, захлопнули дверь перед носом полицейских и потребовали на ковер глав­ного спасателя. Их требования выполнили. Начальник явился. Через 15 минут беседы он стоял как провинившийся мальчик: «Прости­те, мы делали что могли».

Эту сцену из сотни журналистов наблю­дала только я. Остальные в это время снима­ли Путина, который находился в двух шагах от школы, где сидели родственники погибших. В школу Путин не зашел. Наверное, ему не ска­зали, что рядом штаб? Президент возложил цветы у мемориала, где предусмотрительно разогнали народ. И отправился общаться с инициативной группой.

Стихийный мемориал около «Зимней вишни» рос на глазах. И с каждым днем здесь становилось все больше записок: «Простите нас, дети».

Но больше всего слов прощения было на похоронах. Родители извинялись перед по­гибшими детьми за то, что выжили.

Я работала на разных трагедиях. Нервы не сдавали ни разу. В Кемерове все было по-другому. Сейчас я стараюсь не вспоминать день похорон, но если только на миг возвра­щаюсь в ту церковь, где проходило отпева­ние, — все, накрывает.

28 марта. Я наобум объезжала кладбища, церкви. Заехала в Троицкий собор. Во дворе храма — люди в черном. Человек 500. У всех в руках — игрушки. Захожу внутрь. Три гроба. Два маленьких, для детей: белый — для де­вочки, темный — для мальчика. И один стан­дартный — для их бабушки.

Включаю камеру. Вдруг слышу: «Прости меня, доча» — и протяжный вой. Тут же с дру­гой стороны: «Прости меня, сына» — и снова вой. И уже со всех сторон: «Простите, про­стите, родные…» Смотрю на священнослу­жителя, который на миг прерывает молитву: «Простите нас дети, если сможете».

Я знаю, что журналисты не плачут. Про­являть эмоции — непрофессионально. Нужно держаться — уговаривала я себя, когда каме­ра в руках задрожала. Подняла глаза на колле­гу с телеканала. Здоровый мужик, оператор, заметил, отвернулся, зажмурился, промокнул глаза перчаткой. Смотрю направо — парень с микрофоном сжал губы, отвернулся от траур­ной процессии, поднял голову…

Я снова включила камеру. Руки не слуша­лись, картинка на экране прыгала. Над ухом слышу: «И зачем теперь жить? Что я завтра делать буду? А послезавтра? Не знаете, что в таких случаях делают люди?..» Отец погиб­ших мальчика и девочки разговаривал сам с собой. Его жена лежала под гробами: «Как же вас всех обнять, чтобы никого не обидеть…»

Все. Не могу. Как назло, еще носового платка нет. Выбегаю на улицу. Ветер немного приводит в чувство. Пять минут, и надо обрат­но. Настроилась. Пошла. Навстречу — парни с камерами: «Пожалуй, на сегодня хватит. На кладбище я — пас».

Захожу обратно в церковь. На крошечных гробиках лежат женщины. Они полностью за­крывают собой крышки гробов. Лежат и сто­нут. Я сползаю по стене. Закрываюсь шар­фом. Все. Не сдерживаюсь.

А потом для нас организовали автобусы на кладбище: «Если журналистам надо, места есть», — предложили волонтеры. «Надо» было немногим. Вечером мы пересеклись у штаба с парнями, которые все-таки поехали снимать на кладбище. Это были другие люди. А через 5 дней я поняла, что нас всех изменила эта трагедия.

Этот пост я написала в самолете, когда летела в Москву. Вылет был ранний, по Мо­скве — в 2 часа ночи. Почти 4 часа в пути. Но почему-то не спалось. Кемерово не от­пускало. Жалко, что в самолете водочку не подают.

Ирина БОБРОВА.