Газета "Кишиневские новости"

Умер Евгений Евтушенко

Умерла эпоха. Ушел последний из фантастической когорты: Вознесенский, Ахмадулина, Рождественский, Высоцкий… Никогда больше не будет такого созвездия… «Поэт в России больше, чем поэт», — сказал он всеобъемлюще точно и навечно. И Пушкин, и Тютчев, и Пастернак, конечно, больше, чем поэты.

Сегодняшняя молодежь вряд ли сможет понять, кем он был для молодежи 60-х, для всей страны — воспрянувшей после жути сталинского террора и после сталинского безвременья. Он стал голосом миллионов, пробудившейся весной «оттепели», вырвав­шимся из груди воплем — срывающимся на публицистическую скороговорку и впа­дающим в излишнюю выспрянность, но ис­кренним, честным в своих попытках пере­кричать партийный, все еще властвующий, довлеющий в жизни и литературе официоз. Одно из самых знаменитых стихотворений Евтушенко: «Граждане, послушайте меня!» — это о нем самом, взывающем, как стран­ствующий по вагонам исполнитель баллад, к сочувствию и милости. Поэзия — это ведь и воплощенная свобода, и попытка пробудить встречный отклик.

Он говорил о том, о чем не принято было, страшно непривычно, запрещено было говорить, — о наследниках Сталина, о Бабьем Яре, о постельных отношениях, ко­торые находились под ханжеским запретом, и люди ощущали себя живыми, настоящими, нужными жизни и друг другу.

Нет тем, которых он бы ни коснулся: Братская ГЭС, Пёрл-Харбор, Компромисс Компромиссович, браконьерство, кубинская революция, катер связи… Он задавал вопро­сы, относящиеся к разряду вечных: «Хотят ли русские войны?», «С кем ты: с Мастером или с Воландом?»… Он сказал о каждом из нас, говоря о городе Да и городе Нет. Его слава, его известность, его магическое воздей­ствие на современников были всепобеждаю­щие. Его строки заучивали, перепечатывали на машинке, переписывали от руки, ими об­менивались, как паролем единомышленни­ков. Его переиначивали, передразнивали, переосмысливали. Приведенные выше сло­ва о Поэте (визитная карточка, фирменное тавро Евтушенко) мой школьный однокласс­ник использовал для обращения к любимой девушке, с которой сидел за одной партой, он говорил ей, подмигивая: «Сосед в девя­том — больше, чем сосед». Стихи и поэмы Евтушенко — катехезис 60-х, 70-х, 80-х… А дальше?

Дальше — облом, срыв, произошедший со всей страной и ее литературой. Стало не­понятно: о чем рифмовать? И надо ли риф­мовать?

Он уехал в США (подсознательно, мне кажется, довытаптывая путь Бродского), но постоянно возвращался и выступал, публи­ковался в России, давал интервью, говорил, что поэзия не может быть непатриотичной, довыяснял отношения с давними оппонен­тами и с новыми ретроградами. Не охватить мыслью и взглядом созданное им: проза, поэзия, публицистика, фильмы… Успел вы­пустить не одно собрание сочинений, успел дозавершить труд всей сво­ей судьбы — пятитом­ную антологию всей отечественной поэзии — с ан­нотациями и удивительно емкими ком­ментария­ми и эссе о каждом сколько-нибудь значимом поэте.

Каким он был? Высоким, белобры­сым. Фан­фаронистым, актерствующим, показушным? Или не могшим справиться со своей природой врожден­ной искренности? Страдающим, мучающимся, терзающимся… И то и другое, и вместе взятое — все будет правдой. Он был переполнен талантами. Он был ярчай­шей личностью, вмещавшей в себя радости, трагедии, неожиданности, свершения ХХ века. Он был сыном своего века. В отличие от многих — не утратившим человечности и естественности, которые свойственны лишь подлинным талантам. Яркие стиляжьи гал­стуки? А вы решитесь повязать такой — ни в какие цветовые гаммы не вписывающийся?.. Немыслимые безвкусные пиджаки — а вы напяльте такой — не убоявшись насмешек… Слишком прямолинейно сформулированная мысль — а вы отважьтесь такую вымолвить, зная, что обрушится град насмешек и крити­ки! Но — собирал полнехонькие концертные залы, стадионы ломились от тысяч поклон­ников, когда он выступал.

Поразительно и то, что сегодня акту­альность созданного им возвращается с удесятеренной силой. Возрожденный после катастрофы ансамбль Александрова может с прежним пафосом петь: «Хотят ли рус­ские войны?». А гневная отповедь «Убийце Печоры», опубликованная в «Новом мире», — клеймящая руководителя хозяйства, до­бывающего рыбу зауженными ячейками сетей, — прямо перекликается с нынешней политической ситуацией: «Молодь, в сетях побывавшая, — это уже не молодь»… А обре­ченная умереть с вывороченными жабрами инвалидная толпа демонстрантов.

Мои заметки окрашены очень личным чувством. Они ничего бы не стоили, если бы я не был знаком и не общался с ушедшим Поэтом на протяжении многих лет.

Наше заочное знакомство произошло, когда я был школьником. Я приезжал к Вик­тору Урину на Аэропортовскую, все стены его квартиры были испещрены надписями. Среди них выделялась: «Витя! Ты был моим первым поэтическим учителем». В школьном сочинении о своем любимом поэте (Урине) я привел эти строки. Мне поставили двойку. Потому что (объяснил учитель) я был заподо­зрен во вранье: «Поэты не могут обращаться друг к другу на «ты», а только на «вы»…

А вот непосредственная встреча прои­зошла в ЦДЛ, в знаменитом Дубовом зале. Но ресторанный антураж ни при чем, панибратства не было. Я — юный автор, опу­бликовавший первую повесть в журнале «Юность». А зна­менитейший Евтушенко — кумир миллио­нов. И вот он подходит ко мне (узнал по фотографии, предваряв­шей публи­кацию) и го­ворит: «Я вас читаю. Очень интересно».

Возможно ли такое? Он ко мне подошел. К на­чинашке, делающе­му в литературе первые шаги… Прав Эдуард Лимонов (говорю применительно к себе): у нас была великая эпоха! Отношения между людьми были невероятные. До сих пор не перестаю удивляться времени, в котором жил. Легендарный Борис Полевой публикует мой первый опус, его поддерживает в этом благородном (для меня) деле известнейший Андрей Дементьев, сам Евгений Евтушенко изъявляет внимание к моей работе…

О нем ходит и будет ходить множество легенд. Это он бросил Сергею Михалкову пренебрежительное: «Гимнюк!» И прибавил, что сам написал бы главный текст страны лучше. Это он позвонил по прямому прово­ду Юрию Андропову, когда советские войска вошли в Прагу в 1968-м, и услышал: «Боль­ше никогда по этому номеру не звоните». Это он пригласил на ужин Теннесси Уильямса и поглотил такое количество белужьей икры, что вынудил американского драматурга ото­зваться о себе как о пошлейшем буржуа. Это он пришел на встречу с Маркесом и Генрихом Боровиком в пиджаке из страусиной кожи и дал повод пошутить: «Только перья ты на­прасно выщипал, было бы еще красивее!»

В последний раз (теперь уже можно так сказать) мы увиделись в минувшем декабре опять-таки в Доме литераторов. Евгений Александрович приехал, чтобы участвовать в собрании русского ПЕН-центра. Он специ­ально проделал огромное расстояние (хотя чувствовал себя отвратительно), чтобы по­мирить своих рассорившихся коллег и со­хранить единство творческого объединения. Он уже еле двигался. Его вели под руку два помощника. Я смотрел на него с благогове­нием и ужасом — так плох он был.

Процитирую его программное стихот­ворение:

Идут белые снеги,

Как по нитке скользя.

Жить и жить бы на свете,

Да, наверно, нельзя…

Заканчивается оно символически: «Но надежда моя: если будет Россия, значит, буду и я».

У меня на полках практически все его сборники, которые покупал где только воз­можно — и на «черном рынке», и в поездках по стране, и у букинистов. Есть и трехтомник, и книжица из библиотечки «Крокодила», и сборники переводов — с грузинского и дру­гих языков. Изредка я беру эти книги в руки — чтоб ощутить веяние ушедшего времени.

Вероятно, о нем, как и о многих символи­ческих фигурах, будут написаны исследова­ния, появится увесистый том в серии ЖЗЛ… Думаю, что изложенная история будет иметь мало общего с реальным живым человеком. Евтушенко удалось вобрать и отобразить все сложности уникального исторического отрезка, который будут изучать в том числе и обращаясь к его опыту.

Андрей ЯХОНТОВ.