Газета "Кишиневские новости"

Варя Караулова, Надежда Толоконникова, певица Земфира и другие студенты-философы

Кто виноват, что 19-летняя мо­сквичка Варя Караулова едва не примкнула к исламским экстре­мистам в ирии? Что делать, чтобы такого с ее ровесниками больше не повторилось? На эти два извеч­ных, но, увы, безответных вопро­са отвечает Владимир МИРОНОВ, декан философского факультета МГУ, где все еще числится депор­тированная из Турции российская студентка.

Из главной кузницы потенциальных ве­ликих мыслителей нашей страны — фило­софского факультета МГУ — последнее время выходят все больше оппозиционеры и бузо­теры: солистка «Пусси Райот» Надежда Толо­конникова, арт-группа «Война» и теперь вот — Караулова Варвара.

— Владимир Васильевич, вы, получа­ется, «альма-матер» не только Вари Ка­рауловой, но и Надежды Толоконниковой из «Пусси Райот», и ее мужа Петра Верзи­лова из скандальной арт-группы «Война»; многие, наверное, помнят их выходку с коллективным совокуплением в Зооло­гическом музее…

— Не в качестве самооправдания, но хочу обратить внимание, что все это происходило вне стен Московского университета, и думаю, что самим обществом на современном этапе востребованы такие «герои», и поэтому оно их порождает. Что касается Верзилова, то, на мой взгляд, это вообще пустая и конъюн­ктурная личность, которого я когда-то даже «попросил» со своего спецкурса.

— За что?

— Прежде всего за прогулы, которые он попытался заменить болтовней.

— Зато вскоре прославился со сво­ей женой на весь мир. А что в медийном пространстве сейчас главное? Стать из­вестным. Любой ценой. Поругаться с кем- нибудь, обозвать…

— Знаете, в античной Греции суще­ствовало такое понятие: «агональность». С одной стороны, это установка на то, чтобы прославиться перед своими соплеменника­ми, причем любыми способами, а с другой — напротив, не опозориться перед ними. Прославлялись разными способами, даже в отсутствие Интернета. Некоторые сжигали библиотеки, другие бросались в жерло вул­кана Этна, третьи убивали собак, чтобы было о чем вспомнить. И они остались в памяти по­томков, конечно… Но только этим. В совре­менном же мире наиболее надежным спосо­бом прославления является тиражирование ситуации в масс-медиа. Мне кажется, вся эта вакханалия в социальных сетях в первые дни после исчезновения Вари Карауловой, с по­стами и перепостами, — она принесла куда больше вреда, чем пользы, в том числе и на первой стадии ее розыска. Нет смысла об­суждать конкретный поступок конкретного человека — при всех тех неприятностях, ко­торый он означает для семьи девушки, для нее самой. Так что говорить о Карауловой почти что и нечего — неинтересно. Но в широком контексте это может быть любопытно.

— Тогда — в широком контексте: я знаю, что в прежние времена ваш фа­культет был очень идеологизирован, к нему было пристальное внимание со сто­роны органов, КГБ, даже ЦК партии. Сей­час, судя по фамилиям студентов и их вы­ходкам, все ровно наоборот.

— Философский факультет считался (я подчеркиваю, считался) идеологическим — его бы хотели видеть идеологизированным, но не получалось. Ибо философия — это сво­бодное мышление. Поэтому можно оставать­ся свободным в рамках тоталитарного режи­ма, так же, как быть абсолютно несвободным внутри оголтелой демократии. Да, в совет­ские времена наши студенты читали Библию: на кафедре истории религии и атеизма она свободно стояла на полках кабинета. Задолго до открытого перевода работ Сартра мы уже изучали этого философа. Только студент фи­лософского факультета мог получить в библи­отеке книги Ницше. Идеологи просчитались. Свободомыслие стало причиной закрытия фа­культета почти на сто лет еще в царские вре­мена, после известной резолюции министра просвещения князя Ширинского-Шихматова о том, что польза от философии сомнительна, а вред очевиден. При всевластии КПСС с фа­культета был отчислен известнейший полито­лог Александр Сергеевич Панарин. На нашем факультете работал и Александр Зиновьев, которого выслали в Европу как диссидента…

— Скажите, а есть на факультете какое- нибудь допобразование — например, кружки углубленного изучения ислама, которые могла посещать Варя Караулова, если ее так заинтересовала эта религия, а не искать учителей-вербовщиков в Ин­тернете?

— Объективнее, чем у нас, ислам как одну из мировых религий преподают только в Институте стран Азии и Африки МГУ, я ду­маю. Глубокое изучение этой религии дале­ко от экстремистских форм. Варя поступила на отделение культурологии, то есть слушала самый общий курс по религиоведению. Выда­ющейся студенткой она не была. Ее курсовая работа откровенно слабая и скомпилирована большей частью из Интернета. То, что сейчас происходит с высшим образованием и сту­дентами вообще, — это последствия рефор­мы образования, я считаю. В результате резко понизилась мотивация людей при поступле­нии и выборе специальности, поскольку шко­ла перестала быть источником знаний, а стала лишь механизмом натаскивания на ЕГЭ. В ре­зультате у нас могут оказываться случайные люди. Для них столкновение с серьезны­ми философскими текстами представляет стресс, и это касается не только религиозных трактатов, но и, например, того же Ницше, Шопенгауэра, современного экзистенциализ­ма, рассуждающего о внутренней сущности страданий и переживаний человека. Резкое омоложение возраста поступающих — все вчерашние школьники, чтобы успеть исполь­зовать баллы ЕГЭ, — тоже, я считаю, большой минус. Для того чтобы идти к нам, должен быть определенный жизненный опыт.

— Первый пост Павла Караулова в Фейсбуке о дочери: «Пропал ребенок». Очень многие недоумевали: ну какой в 19 лет может быть ребенок?! И даже были версии, что Варя сбежала на войну именно из-за родительской гиперопеки.

— Это еще один сложный вопрос. С одной стороны, я когда-то в свои 19 лет служил в армии, мне было государством довере­но оружие. С другой стороны, сегодняшняя масс-медийная обстановка, которая реали­зует низменные инстинкты и репродуцирует по тем же телевизионным каналам передачи низкого качества, как мне представляется, продлевает некое подобие подросткового возраста лет этак до 50. Шум по поводу ис­чезновения девочки действительно поднял отец, и, наверное, с его позиции — как отца — это правильно. Но ведь Варя живет в дру­гой семье, ее родители разведены, и вполне вероятно, что в активности родителя проявил­ся своеобразный комплекс вины, в том числе и перед дочерью. Не думаю, что в семье де­вушки не знали об ее увлечениях. Не обраща­ли внимания — допускаю.

— Но никто из преподавателей не об­ратил внимания даже на то, что девушка стала постоянно ходить в хиджабе!

— Все очень легко произносят слово «хид­жаб», часто даже не подозревая, что это на са­мом деле. Студентка носила закрытый платок, скажем мягко, типа хиджаба, но ее лицо было открыто. Ношение хиджаба, как и православ­ного креста, в России не запрещено, выбор веры тоже является делом глубоко интимным. И мы не можем идти по пути запрета того или другого, пока нет соответствующих правовых регламентов.

Об агрессивных же формах религиозно­го ислама одна из наших выпускниц написала году эдак в 2005-м роман «Мечеть Парижской Богоматери» — это роман-предупреждение о том, с чем может столкнуться и уже сталки­вается современная Европа. Конечно, в кон­кретном случае с Карауловой преподаватели могли бы повнимательнее отнестись к Варва­ре, в том числе и тонко выявить причины ее «переодевания», но, как говорится, задним числом мы все умны. Договорились до того, что чуть ли не наш факультет является орга­ном вербовки…

— Почему же факультет столько мол­чал по поводу случившегося ЧП и не давал никаких комментариев?

— Когда мы только узнали об этом, у нас были неприятные гипотезы по поводу Варва­ры. Мы не хотели их озвучивать.

— Какие гипотезы?

— Самые страшные. Что Вари могло не быть в живых уже. Ясно, что любая мгно­венно распространяющаяся в Сети инфор­мация, кто бы ее ни выдал, помешала бы следствию. Молчание — золото. Социальные сети при внешней якобы демократичности — достаточно тоталитарная среда, создающая нужный образ того или иного события. Это такой средневековый карнавал, в котором царствуют шуты и дураки в виде троллей. Го­ворю не понаслышке, ибо достаточно активен в этом плане. Как-то уехал в командировку за границу, а обо мне написали, что я попал в тюрьму в Китае. А я был в это время в Гер­мании… К дочери, которая находилась в Мо­скве, в это время подошел директор школы и стал сочувственно ее расспрашивать. Она позвонила — узнала, что все нормально. А представьте, что в этой информации было бы сообщено, что меня убили? Все не так безобидно.

— Через Интернет, получается, че­ловек способен сломать жизнь самому себе, да и другим основательно испортить — тоже. Те же радикальные игиловцы, как мы теперь знаем, вербуют неофитов именно через виртуальную сеть.

— Мне звонили коллеги из Европы, удив­лялись, что мы в России придали единичной истории такое значение, — вот для них это уже огромная беда. Сотни и тысячи молодых людей — французов, немцев, парней, деву­шек — бросают все блага, комфорт, близких и устремляются за страшной идеологией, искать новую цель в своей благополучной по всем показателям жизни, едут воевать в Сирию… Вот это необъяснимо! А наших со­отечественников вместе с Варварой задержа­ли на границе с Турцией всего-то 12 человек.

— Но если бы в Европе все было так хорошо, чего бы искала на стороне их мо­лодежь? Чего не дает им благополучный цивилизованный мир? Почему они едут воевать к боевикам? К вам, кстати, тоже, что необъяснимо, приходят скромные абитуриенты, а затем вдруг становятся ярыми мятежниками — та же Надежда То­локно из «Пусси Райот». Или она изначаль­но была креативная?

— Если вы имеете в виду Толоконнико­ву, то никакой креативности я в ее поступках не вижу. Эта дискуссия выводит нас в пло­скость современного искусства. Вместо критериев наслаждения продуктом, создан­ным в результате мук творчества, мы видим трактовку творчества как некого акта, причем любого акта — пошлого, глупого, мерзкого. Достаточно заявить о том, что я, мол, вижу мир так. Дальше «творцы» запечатывают в ко­робочки собственные экскременты и объявля­ют их продуктом искусства. То, что нам часто демонстрируют, — это вовсе не креативность, а глупость и примитивность, эпатаж. Акция «Пусси» в храме Христа Спасителя никакого отношения к факультету не имела. Более того, за два месяца до случившегося Толоконнико­ва очень честно написала заявление и от нас ушла. Думаю, что она просто не хотела до­ставить неприятностей факультету. Я не ищу оправдания ее поступку. Но как студентка она была достаточно сильная, проблем с ней в этом плане не было.

— А я вот слышала, что на вашем фа­культете проводилось целое внутреннее исследование, как влияет количество медийных студентов-звезд и скандалов с ними на рост числа абитуриентов…

— Я такого исследования не помню. Но понятно, что если к нам поступила Земфи­ра, которая, кстати, почти два года проучи­лась, это привлекает выпускников. Как сту­дентка Земфира вела себя скромно, играла в баскетбол за факультетскую команду, при­езжала на лекции в старый корпус на мото­роллере, сдала логику, мы даже испугались, когда она захотела по ней дальше специали­зироваться… Девушка умная, и песни у нее, надо сказать, философические. Думаю, про­дюсеры не дали ей стать дипломированным преподавателем философии. Она ведь хотела сделать перерыв в творчестве на учебу, а это для них финансовые потери.

Екатерина САЖНЕВА.