Газета "Кишиневские новости"

Кинорежиссер Александр СОКУРОВ: один на один с «Джокондой» и президентом

«Я хотел бы попросить Бога, что­бы он нас уберег от ошибок, и по­просить Бога, чтобы он уберег на­ших солдат и наших офицеров, чтобы жизнь он уберег и чтобы все у нас было по-человечески», — едва ли кто-то ожидал подобных слов в стенах Кремляв День Рос­сии. Чтобы их произнести, лауре­ат Государственной премии Алек­сандр Сокуров проехал несколько сот километров — от города Плес, где он работал в составе жюри на фестивале «Зеркало», до Москвы. И уже вечером вернулся обратно. Режиссер рассказал, что осталось за закрытыми дверями церемо­нии. А также о своем фильме, по­священном Лувру времен войны.

— Вы репетировали речь, которую произнесли с трибуны, или это был экс­промт?

— Нет. Но это то, что существует сейчас внутри каждого из нас. Я знаю, было желание, чтобы я не выступал, поскольку я бываю резок и веду себя не соответствующе официальной церемонии. Но я решил, что буду говорить, если буду эмоционально сконцентрирован. В итоге сказал, что сказал.

После церемонии лауреатов через бо­ковую дверь провели в соседний зал. Туда еще разрешили пройти Добронравову, мужу Пахмутовой. Дали шампанское. Были Путин, Медведев и большое количество людей в костюмах. Там уже шел разговор довольно долго. Инициатором разговора стал пре­зидент, не мы. Очень хорошо, четко и ясно рассказывала о деятельности фонда «Пода­ри жизнь» Чулпан Хаматова. Она вообще чу­десная — просто по-человечески. Видно, что не волнуется, не смущается, привыкла быть в светском обществе и эту роль выполняет без напряжения, легко. Но и очень достойно, без самоуничижения, скажем прямо. Чулпан подробно объяснила, что нужно разобраться в законе о наркотиках, поскольку в нем много неточностей, которые делают его опасным для нормальной жизни. Подобная форма общения очень полезна, потому что реак­ция президента или премьера на обычную дискуссию в рамках рабочего совещания — это одно. Там можно на что-то не обратить внимания. Но, видимо, в таких случаях есть какая-то внутренняя моральная обязанность не упустить просьбу из вида.

Александра Николаевна Пахмутова тоже долго рассказывала — про свои песни, про хоровую культуру. Она была счастлива. Видно, что для нее премия — большая под­держка. Но и она — в первую очередь вы­дающийся композитор-мелодист. Мне было странно, что судьба подарила эту удивитель­ную ситуацию, когда я получаю госпремию в один день с человеком, сочинившим песни, которые я со школьных лет слышал и замечал. У нас в семье было к ней совершенно особое отношение. Помню, как по радио заранее объявляли, что вечером состоится премьера нового сочинения Пахмутовой. И ведь всем нравилось, и не было ни одного выстрела мимо! Для общества того времени советская песня была большой эстетической победой. Пахмутова, Соловьев-Седой, Богословский, Мокроусов сделали для музыки то же, что Довженко для кино. Ведь именно он заложил основы — и воплотил их на экране, — на ко­торые опирались и Тарковский, и Бергман, и многие другие.

Потом состоялся подробный разго­вор с директором Лермонтовского музея-заповедника Тамарой Мельниковой. Она процитировала стихотворение Лермонтова, а дальше внезапно Путин дочитал стихотво­рение до конца. С абсолютно правильным логическим ударением, будто его учили в театральной школе. Чем удивил всех, а меня в первую очередь. Я знал, что у него универ­сальная память, но что еще и есть подобный поэтический ресурс — это для меня стало от­крытием. После лауреатов вывели на улицу, к шатрам со столами с угощениями. Все до­вольно просто, я не заметил особой роско­ши.

— У остальных гостей была возмож­ность тоже пообщаться с президентом?

— Я видел, как к нему подходили Герги­ев, Спиваков. Тем, кто смог пробраться через ФСО, президент никогда не отказывает во вни­мании и всегда разговаривает по-простому, без позы. Хотя люди, которые находятся на этом уровне власти, страшно утомлены коли­чеством общения и его монотонностью. Тем, что к ним постоянно приходят что-то просить, клянчить, уговаривать. Ласковыми кошечками заглядывают в глаза. Притом что президент, как я заметил, с двух-трех слов понимает, о чем пойдет речь. А дальше терпеливо слушает — а терпение огромное, — иногда даже слиш­ком подробно.

— Вы сказали, что ко многим членам правительства у вас есть конкретные жесткие вопросы. А к главе государства?

— Есть, конечно. Мы не первый раз встречаемся. И в такие моменты очень опасно подбирать слова. Когда ты разговариваешь с человеком такого уровня, он сразу понимает, если ты обходишь острые темы. Более того, пропадает всякий смысл разговора. С другой стороны, каждый раз там, где возникает жест­кое отстаивание своих позиций, президент может не согласиться, но тут же прекращает спор. С Ельциным было проще: с ним все мож­но было говорить и обсуждать. Здесь другой человек.

— А у президента были к вам вопро­сы?

— Он стал спрашивать, почему я не при­слушался к его точке зрения и не сделал вер­сию «Фауста» на русском языке. Я, как и в прошлый раз, ответил, что это невозможно, и объяснил почему. Потом случился еще один разговор, уже политический. Но я бы не хотел раскрывать детали. Скажу только, что у нас появилось обоюдное желание еще раз обсу­дить некоторые темы. Надеюсь, эта встреча состоится в скором времени.

«Немцы не понимали, почему русские так не любят жизнь»

— Давайте перейдем к культуре и ис­кусству, то есть к вашему фильму «Фран­кофония». Все ждали, что премьера прой­дет в рамках Каннского кинофестиваля.

— В Каннах испугались и отменили по­каз.

— Речь шла о приглашении в кон­курс?

— Я категорически против участия в кон­курсе. Для такой картины вполне достаточно статуса спецпоказа. Фильм о Франции, о ее взаимоотношениях с Германией, в том числе об отношении к России. А также — косвенно — о Второй мировой войне. Фестивали класса А — это не птичка легкая, а огромный меха­низм, и в конечном итоге не всегда понятно, где находится та динамо-машина, которая все приводит в действие. Я много раз бывал там и наблюдал это изнутри. Теперь надеюсь, что покажем картину в Венеции. Все-таки она предназначена для европейской публики. Производство: Франция, Германия, Голлан­дия. Картина на французском и немецком языках. Есть хроникальная составляющая, есть игровая, есть голос автора на русском языке.

Там очень хорошая музыка. Ее написал выпускник Петербургской консерватории Мурат Кабардоков. Это его первая музыка для большого кино. Я чувствителен к этой части работы и настаивал, чтобы композитор был именно из России. Музыка мелодична и исторична одновременно. Записывали мы ее с хорошим симфоническим оркестром в Ам­стердаме.

— Учитывая место действия — Лувр во время войны — ваша картина больше о времени, о людях или об искусстве?

— Мне трудно это вот так сформули­ровать. Картина исторически очень острая, предметная. Там много параллельных линий, с которыми и связан особый отбор материала: хроникального, съемочного и актерского. Хотя мне кажется, что по структуре она довольно простая.

— Замысел фильма «Русский ковчег», снятого в Эрмитаже, у вас родился за­долго до того, как появилась возможность его осуществить. Теперь, работая в Лувре, вам пришлось решать новые технические задачи?

— В каком-то смысле да, хотя по-прежнему некоторые эстетические вопросы пока не могут быть технически воплощены на экране. Мы пытаемся это сделать своими си­лами. Так, для «Фауста» мы заказывали у во­енных инженеров специальную оптику. Когда мы вывозили ее на съемки, то изумили всех на таможне, им показалось, что это вид оружия. Она сделана в единственном экземпляре из специфического металла черного цвета. Тя­желая, основательная и сложная в использо­вании. Я держу ее в секрете и никому не раз­решаю рассматривать и фотографировать. Но «Фауст» — это большая и дорогостоящая картина. «Франкофония» несопоставимо де­шевле. Мы все снимали в естественных ин­терьерах, правда, еще немного полетали на вертолетах над Парижем. Поэтому в этот раз я не стал вывозить оптику, она лежит у меня дома в кладовке в специальных кофрах. В но­вой картине есть другие идеи, технические в том числе.

— Что вы вынесли из работы над филь­мом лично для себя?

— Внутренние впечатления, которые рождались от переживаний, когда ты мо­жешь провести ночь в музее и вокруг никого нет: только ты, сигнализация и «Джоконда». В зале темно, а она сама светится. Можно сесть на пол и закрыть глаза… Но Лувр — тяжелый музей, и снимать там трудно. Мы начинали работать с одним директором, а когда при­шел другой президент страны, он чуть ли не первым указом сменил главу музея и тут же поменял министра культуры — Миттерана, с которым мы давно знакомы. И как только по­явилась новая администрация, нам стало зна­чительно тяжелее работать. Новый директор ни разу не принял нашего продюсера. Нам не разрешили снимать в некоторых местах, где нам было нужно.

Что было для меня новое — некоторые исторические факты. Многие документы, о существовании которых я не знал. Например, я увидел объявление войны СССР, прочитал его в оригинале. В нем четко изложены причи­ны, подробно расписана вся невозможность существования в мире с Советским Союзом и коммунистическим режимом. Документ был обнародован во время пресс-конференции в Берлине, при большом числе журналистов. Это было во многом новое ощущение для че­ловека, который долгий период воспринимал действия нацистской армии как не объявлен­ное начало войны.

Меня поразила сама деятельность на­цистов на территории других стран, которая открылась, когда я начал изучать документы, не опираясь на слухи и хронику. Конечно, их образ действий на европейской территории решительно отличается от образа действий на территории России. В сторону большей ли­беральности, доверия, терпения и понимания некой родственности.

— Другими словами, на нас они смо­трели как на чужаков?

— Все сложнее. Был момент, когда они могли посмотреть на нас иначе, если бы мы так не сопротивлялись. Они не понимали, по­чему русские не любят жизнь.

— Почему же, я знаю многих русских, которые любят и ценят жизнь.

— Вам надо не мне возражать — возра­жайте немцам. Как они говорят: если человек любит жизнь, он должен вытираться чистым полотенцем, его женщина должна мыться каждый день, двор должен быть аккуратным, скот не загаженным. Это то, что я читал в их воспоминаниях. Естественно, это восприятие поверхностное. Потому что и они позволяли себе устраивать в наших храмах конюшни, оправляться там и вести себя как полные изуверы.

— Хотя к тому же Лувру они отнеслись с уважением.

— С уважением и пониманием к Лувру отнеслись сами французы. За несколько лет до войны они все вывезли и спрятали в отда­ленных замках. Если мы предпринимали сроч­ную эвакуацию, а пригороды Ленинграда так вовсе не были эвакуированы, то парижские музейные работники понимали, что война не­избежна, и сделали все необходимое, чтобы сохранить ценности. Оставили только средне­вековую скульптуру. А так Лувр перед прихо­дом нацистов был пустой. Французы не могли сделать из этого тайны, и немцы прекрасно знали, в каком замке да Винчи, в каком Дю­рер. И все же именно эти действия во многом спасли работы от вывоза в Германию — они были разбросаны по всей Франции, так что даже посмотреть, что в каждом ящике, было сложно.

О тех событиях сохранилось много до­кументальных кадров. В отличие от наших. Мы чрезвычайно проигрываем из-за нашей ревнивой секретности. Все, что связано с блокадой, было огромной государственной тайной. Нет ни одной фотографии Эрмита­жа в момент вывоза эшелонов с предметами искусства. Единственное, что было снято на хронику по специальному разрешению НКВД — несколько замерзших трупов. И еще до нас дошли несколько рисунков, которые до такой степени не отражают эту тему, что к ней про­сто не пробиться.

Никита КАРЦЕВ.