Газета "Кишиневские новости"

Юрий ЛОЗА: «Мне хотели сделать гадость, а сделали меня медийным персонажем»

Лоза жжет! «А по щекам хлещет Лоза, возбуждаясь на наготу». Это «чайфы» точно про него спели. «Если вы хотите узнать, Лоза тупой или нет, задайте Лозе вопрос». Это уже он сам про себя. От­кровенно и честно. А что он для меня? Часть моей юности: полуза­прещенный «Примус», «Плот», «Пой, моя гитара, пой…», «Я умею мечтать»… Сейчас он в топе, в тренде, у всех на устах. «Он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог». Столько много нового сказал, интересного. Просто кладезь мудрости. К такому челове­ку и подходить страшно. Только по Скайпу, только по Скайпу…

— Где вы сейчас находитесь?

— Я вне России, в Штатах.

— А вы знаете, что в России кое-что обсуждается в связи с вами лично?

— Мне сообщили. Очень многие мои друзья мне написали: «Мы с тобой!» И очень многие мне написали: «Когда ты наконец сдохнешь?» В общем, такая какая-то реакция, примерно полярная.

— По поводу «сдохнешь». Не знаю уж, какая у вас психика по поводу этого. Или в Интернете вы тертый калач и вам все по барабану?

— Ну, есть у меня ответ, который я от кого-то слышал: «Не дождетесь!». Вот я тоже так отвечаю всем. Ребята, все нормально, все идет своим чередом.

— Почему же так случилось, что по­следнюю неделю все говорят только о вас? О ваших замечательных высказыва­ниях о «Роллингах», теперь еще о свадьбе сына Гуцериева… То есть вы в топе?

— О свадьбе сына Гуцериева — это по­следствие той волны, которую сделал Миша Козырев, журналист из «Дождя». Он взял, нарезал, надергал из программы «Соль» ка­стрированных выражений каких-то, сделал постик. Есть определенная группа людей, ко­торая распространяет и тиражирует не само высказывание артиста, а реакцию на него. И если Миша Козырев написал, что Лоза назвал «Лед Зеппелин» дождевым червяком, то, со­ответственно, люди не пытаются понять, о чем речь была в этой фразе, о чем я сказал и как я сказал. Ребята, подождите секундочку, вы сначала послушайте, потом разбирайтесь. Получается, что Лоза сволочь такая. А на са­мом деле здесь был совсем другой контекст. В журналистике это называется «дизер». Если вы берете любую фразу и выводите из контек­ста несколько слов, то из них можно скомпи­лировать любое противоположное по смыслу выражение. Понятно, да?

— Но там Пугачева свое тоже получи­ла, правда, меньше всех.

— Правильно. Но деньги, которые запла­чены иностранным артистам, уедут подпиты­вать иностранные экономики вместе с этими артистами. А не останутся в стране, что сейчас этой стране очень нужно. Я говорю это как че­ловек с высшим экономическим образовани­ем. Вот и все, что я сказал.

— Да, вы рассуждаете как экономист, патриот России к тому же!

— Совершенно верно. И опять же я на­писал: я не знаю, что в мире у богатых людей круто, а что не круто. Допустим, для одного круто взять и построить больницу и назвать ее своим именем. Для другого — купить самую большую в мире яхту. Для третьего — устро­ить свадьбу сына, чтобы о ней говорила вся страна. Каждый по-своему самореализуется.

— А вы не боитесь оказаться, прости­те, смешным? И, может быть, для кого-то глупым?

— Понимаете, в чем дело: если вы будете общаться со мной и задавать мне вопросы, у вас этого мнения не будет.

— Безусловно!

— А если вы будете говорить другому, ка­кой Лоза тупой, — пожалуйста, вы можете это делать сколько угодно.

— Мне-то зачем? Я же вижу, что вы че­ловек с высшим образованием.

— Правильно! Поэтому, если вы хотите узнать, Лоза тупой или нет, задайте Лозе во­прос. А не надо передавать, что Лоза обозвал кого-то земляным червяком.

— Действительно. Но вы и раньше, на­сколько я понимаю, высказывались. По поводу Крыма, например. Это тоже было довольно внятно.

— Да, я считаю, что Крым наш. И что? Вся российская пятая колонна называет меня крымнашистом. Я знаю, что они будут меня так называть, но я был только что в Крыму. Работал в Севастополе на двухлетии присо­единения. Работал на площади. Я посмотрел в глаза людям этим. При всех трудностях они считают себя россиянами. Они продолжают отстаивать мнение, которое выразили два года назад. Что я должен сказать — что это не так?

— Абсолютно. Вы честны — что думае­те, то и говорите.

— Крымчане говорят: да, у нас много трудностей, да, мы ожидали, что будет не­множко по-другому. Но никто не оспаривает этот выбор, никто не пытается его менять.

— Тогда, по-вашему, кто же такой Ма­каревич?

— Макаревич считает, что он имеет право судить о своих коллегах, называть какими-то именами. Макаревич считает, что имеет право находиться над тусовкой, потому что он может вещать от имени вечности.

— Вы запрещаете ему это делать?

— Да на здоровье! Каждый имеет право на свое мнение. Ребята, отстаньте от Ма­каревича, он имеет право думать так, как он хочет. Другое дело, когда он высказывает свое мнение, пусть его аргументирует. Если ты говоришь, что мы все дураки… Допустим, дураки — народ, который 96% поддержал Пу­тина. Я не знаю, но у нас нет другого народа. Это старая байка, когда Сталину кто-то ска­зал: «Извините, народ такой». Сталин говорит этому товарищу: «У меня другого народа для вас нет». Ну не может быть 96% идиотов, а 4%, к которым принадлежит Макаревич, они как бы умные. Ребят, если вы хотите работать для этого народа, попытайтесь все-таки сде­лать что-то такое, что нравится этому наро­ду. Если вы говорите: я пою для людей, ну и пойте для людей тогда. Не надо называть их быдлом, рашкой и т.д. Посмотрите, вся наша оппозиция, допустим, собирается осчастли­вить народ помимо его воли. Я всем им задаю простой вопрос: а вы спросили у народа, чего он хочет? Ну, если вы узнали, чего он хочет, а потом говорите про него: да дураки вы все, быдло, рашка, вы не того хотите. Но это же не будет воспринято нормально народом.

— Конечно, нельзя называть людей нищебродами и ватниками. Если они их так называют, то это их большая пробле­ма.

— Если вы сразу встаете в конфронтацию и говорите человеку: ты дурак, ты ничего не понимаешь, — то это неправильная позиция с точки зрения логики и спора. Потому что чело­век будет относиться к тебе уже негативно. А если ты ему говоришь: молодец, ты классный, у тебя есть свое мнение. Это по Карнеги.

— Но большинство же тоже порой за­блуждается, правда?

— Если вы хотите его переубедить, надо начать разговор с хорошего. Как если при­ходишь, допустим, и хочешь понравиться… У Карнеги много приемов таких. Сделай челове­ку комплимент. Мы говорим о критике. Была когда-то культура критики. Эталоном критики является Белинский. Возьмите любую его ре­цензию на любой спектакль и на что угодно. Знаете, с чего начинал Белинский? Это была хвалебная статья…

«Образный ряд «Плота» не меньше, чем любая из песен Гребенщикова»

— А что такое рок-н-ролл?

— Если мы берем рок-н-ролл как явле­ние социальное, это одна история. А если как музыкальный стиль, то другая. Как музыкаль­ный стиль рок-н-ролл появился в середине прошлого века и благополучно вошел потом элементами во все стили последующей му­зыки. Люди, которые причисляют себя к му­зыкантам, все время очень любят повторять: мой рок-н-ролл. Ребята, подождите секундоч­ку! Ваш рок-н-ролл отличается от рок-н-ролла как музыкального стиля. Отличается тем, что он наполнен гиперсмыслом. Так вот и сам рок к 80-му году считается умершим и ушедшим в небытие.

— Так Гребенщиков тогда и пел, что рок-н-ролл мертв. А я еще нет.

— Правильно, Гребенщиков просто процитировал то, что написано во всех рок- энциклопедиях.

— А вам не кажется, что рок-н-ролл в исполнении Гребенщикова как раз жив. А где ваш рок-н-ролл, Юра?

— Когда мне будет кто-то рассказывать, что Гребенщиков — это вообще рок-н-ролл, мы с ним разойдемся во мнениях категориче­ски. Гребенщиков — это единица сам в себе. Он живет в собственном мире, является гуру, сэнсэем самого себя. И плюс куча поклон­ников у него есть. «Мы понимаем, о чем он поет, — говорят они. — Но объяснить тебе не можем. Ты все время ищешь рациональное зерно». Я не ищу рациональное зерно, я хочу понять, о чем это. Это все на уровне эмоций. Ребята, подождите, песня, даже самая эмоци­ональная, все равно должна быть о чем-то. Я не могу говорить о явлении, которое не имеет никаких ограничений. Это значит иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что.

— Ну да, то ли дело вы: «На м-а- аленьком плоту…» — и все сразу понят­но.

— Ничего не понятно. Образный ряд «Ма­ленького плота» ничуть не менее глубок, чем любая из песен Гребенщикова. Но вы пони­маете, о чем я пою.

— Абсолютно.

— А образы, которые там используются… Мы будем сейчас с точки зрения литературы… Как пишущий человек, написавший книгу и пьесу, я могу вам сказать: с точки зрения ли­тературы образный ряд «Плота» очень глубок. Но эти образы доступны для понимания, толь­ко и всего. А если образ невозможно расшиф­ровать никак и подвести под него хоть какое- нибудь обоснование, то он как бы подвисает в воздухе и становится абстрактным. Это уже ни о чем. В литературе есть такие художествен­ные приемы. Есть художественный образ, а есть абстрактный образ…

— А Цой? Он же жив, он важней­ший для меня человек. Не­давно депутат Федоров ска­зал, что Цой сочинял свои песни по за­казу Госде­па. Если вас спросить, что такое музыка Цоя, вы тоже его разложите по полочкам, ска­жете, что он не очень хорошо поет, играет, не умеет сочинять композиции?

— Ну вот он написал: «Я сажаю алюми­ниевые огурцы на брезентовом поле…» Это образ, к нему можно относиться по-разному. Но когда он поет совершенно абстрактную фразу «мы ждем перемен»… Ну что, мы ждем перемен. То есть нельзя рассматривать Цоя как человека, написавшего что-то абсолютно однородное. Его носило и туда, и обратно. Но Цой рано умер, что сразу вывело его за рамки обычных деятелей культуры. Любой человек, который рано умер, уже становится культо­вым. Вот представьте себе, если бы Цой был жив. Где бы он был сейчас и что бы он делал? Поэтому Цой — это явление, привязанное к определенному времени, месту и ситуации вокруг этого времени и места. Политической, идеологической, какой угодно… И не знаем мы, что такое Цой сегодня, так случилось. Если вы возьмете Лозу 91-го года, это Лоза, который пел на баррикадах перед Белым до­мом. Если бы я прекратил сразу в 91-м году, то, может быть, меня бы сейчас несли на зна­менах. И писали бы: вот был человек, кото­рый стоял за революцию и за нее погиб. Но я пережил это время, так случилось. Уже в 93-м, когда я глядел на то, как с Горбатого моста по тому же Белому дому бьют из танков, у меня перевернулось все. Я думал: а чего я там де­лал, за кого я бился?

«Я играю лучше, чем Кит Ричардс, в 40 раз»

— Ну а рок-н-ролл — это образ жизни? Секс, наркотики…

— Рок-н-ролл — это революция, соци­альная, эмоциональная. А революция пожи­рает своих детей. Каких-то детей революция съела, пережившие перестали быть детьми. Кто-то вырос из коротких штанишек. И тут фраза, которую очень любил повторять Чер­чилль: «Если ты в молодости не был револю­ционером, значит, у тебя нет сердца. Но если ты к зрелости не стал консерватором, значит, у тебя нет мозгов». Люди должны меняться. Не могут быть старые мальчики. Для меня «Роллинг Стоунз» — это старые мальчики. Они остались на той же ступеньке, в том же качестве, в том же виде, в тех же нарядах, в том же поведении…

— Но почему же от них тащится весь мир? Может быть, и нужно оставаться мальчиками в этой жизни?

— Потому что был создан бренд, и с этим брендом люди идут по жизни. Вот у меня был один знакомый, он носил казаки, сапоги эти. Ему так нравилось в них ходить, потому что тогда это было супермодно. И привык. Вдруг выясняется сейчас, что в них жарко летом. Что абсолютно не подходят. Что этим высоким ка­блуком можно сломать себе голеностоп. Ему все это говорят, а он продолжает в них ходить. Потому что ему в них комфортно, хорошо, это его внутреннее состояние, которое он несет через всю свою жизнь. Когда миллион кубин­цев пришли на «Роллинг Стоунз», они приш­ли не слушать музыку «Роллинг Стоунз», она им нафиг не нужна, они ее не понимают и не любят. Их исполнители выше, чем «Роллинг Стоунз» в десять раз. Они пришли посмотреть на яркий бренд, который растиражирован по всему миру. Вы можете меня считать любым упоротым, кем угодно, но я вам скажу, что сби­тень в два раза вкуснее и в десять раз полез­нее, чем пепси-кола. А мне говорят: ты ватник! «Роллинги» просто попали в нужное место и в нужное время.

— Они-то попали, а вы-то что? Выпали из времени?

— Зачем вы меня сравниваете с ними? Я написал столько же песен, сколько «Рол­линг Стоунз». Я написал текстов больше, чем «Роллинг Стоунз». Я играю лучше, чем Кит Ри­чардс, в 40 раз.

Александр МЕЛЬМАН.