Газета "Кишиневские новости"

Александр ШИРВИНДТ: «В нашей стране — в моих поколениях и в предыдущих — привычки к нормальному существованию никогда не было»

Время сейчас ох какое непростое: люди всоцсетях звереют, повсе­местно наблюдается нервная зависимость от курса доллара, падающей цены на нефть, продо­вольственных санкций. И только, кажется, один человек спокоен как удав. Или сфинкс. Попыхивая трубочкой, он как будто сверху взи­рает на возню в человеческом му­равейнике. Александр Ширвиндт, известный артист, худрук и вообще харизматичный мужчина, имеет особый взгляд на происходящее в стране недоразвитого социализма и недоделанного капитализма.

— Александр Анатольевич, хочу по­нять — это обманчивое спокойствие?

— Если ты возьмешь настоящие словари типа Даля, то слово «поколение» там — это 30 лет. Так что у меня идет конец третьего поко­ления. И вот, когда человек прожил три поко­ления в нашей стране… Короче, то, о чем ты спрашиваешь (неврастения, истерики, или, мол, такого не было), было всю жизнь.

— И с рублем в том числе?

— Я с рублем вообще понять ничего не могу. А чего мне курс рубля? Вот у меня есть, как говорится, валютные сбережения, лежат в сберкассе. По нынешним понятиям анекдо­тическая сумма. Точно не помню, что-то около 100 тысяч долларов. За все мои три поколе­ния!

— Круто. Наверное, потому что не во­ровали?

— Я бы с удовольствием, но ничего под рукой нет: старый реквизит не свистнешь, а если свистнешь — не продашь. Короче, для меня остроты в этом нет, истерики по пово­ду тупика или дна не возникает. Потому что «днов» этих я видел очень много.

— И какие же самые «дны» были?

— Мы — мое и предыдущее поколение — как жили? Мы не знали, что такое деньги, — денег как денег не существовало. Была зарплата и сберкнижки. На этих сберкнижках лежали мистические сбережения, в основном на черный день или на похороны. Вот арбат­ские старички или старушки копили, чтобы похоронили по-человечески. Все остальное — коммунальная жизнь с кастрюлями борщей на неделю и так далее. Деньги появились в моей жизни уже в конце второго поколения.

Продюсер хотел с деньгами смыться и не заплатить

— Но вы, в отличие от арбатских ста­ричков, все-таки были молодым и попу­лярным актером. У вас к маленькой зар­плате в плюс гонорары шли.

— Не было у нас продюсеров и спонсо­ров, а с гонорарами… тут работала целая го­сударственная система тарификаций, пере­ступить через которую было подсудно. Мы с покойным Андрюшей Мироновым три раза летали в Новосибирск на суд.

— У вас была судимость?

— Мы проходили по делу как свидетели о шикарном левом концерте. Там все были типа подсудимые, начиная от Кобзона и кончая Ободзинским. Огромный концерт во дворце спорта, и маленький человек почему-то зимой в белом костюме (продюсер) сбежал с послед­него концерта с чемоданом денег. На выходе его схватил Боря Сичкин (помнишь его?), его затащили в раздевалку и там били. А он хотел с деньгами смыться и не заплатить.

— Я не совсем понимаю, за что вас су­дили? Подумаешь, ну работали на левом концерте…

— Потому что у каждого артиста была концертная, кино- или театральная ставка. У меня как у молодого артиста — 13.50, и я имел право на номер или отделение. Кроме того, была надбавка за мастерство — 25, 50, 70 и 100%. Кроме того, гастрольные надбавки — 25, 50 и так далее. И когда Райкин или Утесов имели 25 рублей ставку плюс 100 процентов мастерство, плюс 100 процентов гастрольная надбавка и право на сольный концерт — они считались миллиардерами! Но если эти гра­ницы нарушались и тебя поймали — хана. А уж если появлялся хмырь в белом костюме, который вез в Новосибирск и платил деньги из чемодана, — это и называлось «левые кон­церты».

— Боялись участвовать — вдруг пой­мают?

— Боялись, но нельзя было не участво­вать. Вот мы поехали с Андрюшей в Новоси­бирск, и он нам за номер заплатил 100 рублей (это мой месячный оклад в театре) и, конечно, зажмурившись, мы брали. Я к чему это — де­нег не было, но были возможности заработать на жизнь. Поэтому валюты, инвестиции, оли­гархи — для меня это пустой звук. А вот сле­дующее поколение, которое сегодня сходит с ума, родилось с тем, что деньги — это деньги. А моя советская психология никуда не делась. Я спокоен, потому что мне, грубо говоря, не­чего терять.

— Не жалеете, что вашему поколению просто не повезло со временем?

— Абсолютно не жалею. Я не пижоню — у меня нету этих потребностей.

Приезжает Де Ниро — вьетнамки на босу ногу, страшные полукальсоны-полуджинсы белые

— Непонятно, почему вы как член Ан­глийского клуба, артист со статусом, ху­друк академического театра до сих пор не построили себе дом в элитном посел­ке, продолжаете жить на старой подмо­сковной даче в Новом Иерусалиме? У вас там микро-Советский Союз, а где-нибудь на Рублевке, или на Риге — свой микро-капитализм.

— Мое «поместье» — родовое. Поселок 1934 года, когда Сталин всем клевретам отдал эту гору в Новом Иерусалиме, назвали НИЛ (Наука, Искусство, Литература). Там жили све­тила — известный архитектор Веснин, глав­ный архитектор Москвы — дед моей супруги академик Семенов, еще Ойстрах, Эренбург, Блюменталь-Тамарин, Журавлев, Шпиллер… Почему туда не врезаются дорогие особняки? Там гора, и дорога идет через овраг, который абсолютно нельзя заасфальтировать.

— А статус, а престиж?

— Плевать я хотел на этот престиж. Меня все спрашивают: «Почему ты так одеваешься? Это немодно». А я вспоминаю историю, как в Москву приехал Роберт де Ниро еще при Со­ветском Союзе (его курировала бывшая жена Миши Казакова Регина, она сейчас в Америке живет). Андрюша Миронов был в него совер­шенно влюблен. Всеми правдами и неправда­ми договорились, что она де Ниро приведет в гости к Миронову. Подготовились, чтобы все как у людей — свечки зажгли, надыбали ореш­ки, вырядились. Даже Кваша Игорек, помню, бабочку надел.

Лето. Стоим. Ждем. Приезжает де Ниро — вьетнамки на босу ногу, страшные полукальсоны-полуджинсы белые и майка полуразорванная, наискосок недописанный какой-то «life». А мы в смокингах. Ну, выпили, и когда все уже расслабились, спросили его: «Роберт, вот так ходить, как ты, — это эпатаж, что ли?» «Нет, это надо дожить до такого вре­мени, чтобы, когда так выходишь, все дума­ли: «Это последний крик моды, раз Де Ниро так вышел. А не одеваться по модным журна­лам».

Я, конечно, все утрирую, но если говорить о балансе человеческого существования, надо сбросить все кошмары идеологии. Филосо­фы должны быть людьми отстраненными, их нельзя допускать к действительности. Пусть существуют как некие божества, которые ду­мают: «Ах, хорошо бы…»

— Кто у нас философы?

— Вот Маркс! Только не надо это никуда внедрять. И чем философия талантливее и мощнее, тем потом катастрофичнее воплоще­ние — можно проследить с до нашей эры по сегодняшний день. И религию иметь не обяза­тельно. Религия — это все-таки фетиш. Важ­на вера, а вера религией не приобретается, а воспитанием и в основном генами и спермой. Если это заложено в два человекоподобных существа, то потом никуда это не выветрится. А если заложено в двух «уродах», то потом хоть Кембридж, хоть Оксфорд, но рано или поздно он возьмет нож и начнет отрезать головы, по­тому что станет моджахедом. Это моя такая обывательская точка зрения — кроме генов ничего на свете не существует.

С откровенными негодяями я не водил дружбу

— Как вам удалось, прожив три поко­ления, очень органично существовать ря­дом с любой властью? Вы даже дружите с ее заметными представителями.

— Я патологически выборочно бесприн­ципен. Беспринципность моя основана на убеждении, что будет еще хуже. Поэтому надо всеми силами держаться за то, что есть, если это не зашкаливает. Было такое выражение: «Всю жизнь колебался вместе с линией пар­тии». Цинизм? Нет. Скептицизм? Немного. Но, скорее всего, это мировоззрение человека, который хочет, чтобы от его позиции улучши­лись эти вожди, чем искать новых.

— Тем более что новые, точнее, пре­тендующие на власть, демонстрируют нам не лучшие качества, сплошные двойные и тройные стандарты. Но поступки людей у власти, которых вы пережили в большом количестве, вас не смущали, чтобы друж­бу с ними водить?

— Ну, с откровенными негодяями я не водил дружбу. Вот смотри, когда в 53-м году умер этот бандюга, я еще мало чего сооб­ражал, хотя дядя сидел 17 лет, и все ночные увозы, сегодня хрестоматийные, я помню. Но восприятие было детское или совсем юноше­ское. А дальше были милые, несчастные люди, которые не могли справиться с этой огром­ной страной. Их можно было только жалеть. С Никитой Сергеевичем Хрущевым я общался, потому что с Сережкой, его сыном, учился в одном классе. И до сих пор мы общаемся и дружим. И с Ильичом неоднократно общался, потому что Михал Михалыч одно время был женат на Нине Буденной, и московский иппо­дром, куда заезжал Леонид Ильич, держался на Буденном.

Потом я стал любимым артистом, на партийно-правительственные концерты за­зывали. Михаил Сергеевич Горбачев очень на нас всегда смеялся, что говорит о его хоро­шем вкусе. Помню репетиции в Кремлевском дворце, где на полу сидели артисты ансамбля Александрова, почему-то с такими мешочка­ми, как для детской сменки. Они сидят, гор­сточками врубают козла. Вдруг зовут на сцену. А у них — партия! Так они эти фишки засовы­вают в мешочки, мешочки — в ширинку (а куда деть?), и мешочек этот спускался по ноге. Ши­ринку застегивали и шли на сцену — вруба­ли «Партия наш рулевой». Проорут, мешочек опять из ширинки достанут и продолжают на полу партию. До следующего вызова.

А вот мы, разговорники, так называемые сатирики, шагу не могли ступить — каждое наше слово проверяли. «А в отдельных мага­зинах нет отдельной колбасы» — за эту репри­зу чуть не сел бедняга Бен Беницианов.

— Вот видите, а сейчас что хочешь и про кого хочешь. Вон «Поэт и гражданин» — ребята зарабатывают на критике самого президента!

— Молодцы! Но в слове «цензура» есть корень «ценз», и этот ценз кончился. Сейчас ничего не закрывают, и появился некоторый «понос» вседозволенности. Дефицит плохо, а уж когда перекорм…

— Где выход?

— В балансе. Нынешнюю власть тоже можно жалеть. Если раньше был такой боль­шой лепрозорий — СССР, мы в застенках, а с другой стороны — богатый западный мир, то сейчас накрывается вся планета, и это страш­но.

— Как вам удалось ни разу не подпи­сать ни одного коллективного письма?

— Не потому что я боюсь или стесняюсь. Я считаю, что коллективное письмо — это как группен-секс. Надо отвечать индивидуально, а не под общую эрекцию проскочить. Я этого принципиально не хочу. Это при моей прин­ципиальной беспринципности, которая, как ты понимаешь, условная.

— Кроме театра?

— Театр — это не коллектив. Театр — это сборище сумасшедших, фанатичных, ис­теричных, милых, трогательных, наивных и в основном несчастных людей со случайно счастливой судьбой.

Марина РАЙКИНА.