Газета "Кишиневские новости"

На днях исполнилось 70 одному из наиболее загадочных поли­тических деятелей обновленной России. Его называли «серым кардиналом» ельцинской эпохи и самым влиятельным человеком из окружения первого Президента России. В начале девяностых Генна­дий Бурбулис совмещал должности госсекретаря России и первого за­местителя председателя российско­го правительства. Легенды гласят, что и все это правительство набирал Бурбулис, ему же присваивают лав­ры инициатора Беловежских согла­шений о распаде СССР и даже счита­ют главным творцом восхождения Ельцина на пост №1 в России. Наш корреспондент поговорил с юбиля­ром о том, какова доля вымысла и исторической правды в легендах о нем, и о том, куда сегодня, на его взгляд, идет Россия?

— Геннадий Эдуардович, каков ваш вклад в то, что Борис Ельцин стал Прези­дентом России?

— Я возглавлял его избирательный штаб в 1991 году. Но правда в том, что президен­том Бориса Ельцина сделали история и рос­сийский народ, который к началу 90-х годов устал бесконечно ожидать светлого будущего, которое будет спущено откуда-то с вершин советской власти, и ощутил желание жить нормально, достойно уже сейчас. Люди за­хотели свободы, личной ответственности за свою жизнь и права проявлять инициативу. Все это было в программе кандидата в пре­зиденты РСФСР Ельцина.

Напомню, что съезд депутатов РСФСР побоялся избирать президента, блокировал эту идею, и президентский пост был учрежден народным референдумом. Борис Николаевич победил на первых всенародных выборах с огромным преимуществом (он набрал 57,3% голосов, его ближайший соперник Н.Рыжков — 16,85%).

— Вы были рады горбачевской пере­стройке. Зачем же свергли Михаила Сер­геевича?

— Как бы ни выглядело это сейчас, но наша команда под лидерством Бориса Ельци­на и Андрея Сахарова не свергала Горбачева. Порыв Михаила Сергеевича к демократиче­ским преобразованиям мы приветствовали, но он был наивным и непоследовательным. Горбачев полагал, что обновление можно осуществить в рамках существующей социа­листической модели и под руководством поу­чающего политического класса. Беда Михаила Сергеевича в том, что он не сумел преодолеть советские стереотипы. Когда были избраны съезды народных депутатов, то появилась по­трясающая возможность сделать делегатов мотором преобразования советской империи в новое качество. Но Горбачев и его товари­щи усмотрели в депутатском корпусе угрозу. В итоге Михаил Сергеевич, который сам же выпустил на волю жизнетворную энергию об­новления, стал с ней бороться.

Одной рукой он продолжал развивать де­мократические институты, другой — душил их. Этот разрыв нанес ему серьезную психологи­ческую травму, которая проявилась в августе 1991 года.

20 августа в Москве должно было начать­ся подписание союзного договора, подготов­ленного в ходе Ново-Огаревского процесса. Он должен был способствовать эволюционно­му преобразованию Союза в современное го­сударство. Определив еще 2 августа 1991 года эту дату, Горбачев берет отпуск с 4 августа и уезжает в Форос. На аэродроме он выслуши­вает своих соратников, которые убеждают, что нужно не подписывать договор, а вводить чрезвычайное положение. «Попробуйте, но у вас ничего не получится…», — как бы невзна­чай говорит Михаил Сергеевич. Чрезвычай­ное положение, введенное 19 августа с тихо­го благословения Горбачева, продержалось всего три дня, но этого хватило, чтобы раз и навсегда потерять исторический шанс на спа­сение Союза. Я назвал эти три дня «политиче­ским Чернобылем». После него, к огромному нашему огорчению, уже не осталось места ни для СССР, ни для его президента Горбаче­ва, который уже ничем не управлял. Тогда на первый план в РСФСР вышла наша команда во главе с Ельциным, в других республиках — их руководители. Требовалось срочно решать на местах вопросы жизни и смерти, в первую очередь — как и чем накормить людей, как обеспечить подготовку к зиме… Осенью 1991 года пятый съезд депутатов РСФСР назна­чил Ельцина председателем правительства, которому предстояло принять и реализовать первоочередные меры по выходу из чудовищ­ного кризиса.

— Вашу роль в формировании этого кабинета, как говорят, невозможно пере­оценить… Вы привели в правительство Гайдара и его команду реформаторов?

— Так и есть. В этот период у меня были очень значительные полномочия и возмож­ности. 12 июня 1991 года Бориса Ельцина из­брали президентом РСФСР, а 19 июля своим указом он создал Государственный совет и учредил должность госсекретаря России, на которую назначил меня. Госсекретарь по определению наделялся обязанностью фор­мировать стратегию внутренней и внешней политики, обеспечивать систему безопас­ности, формулировать программу реформ и создавать сильную президентскую власть…

Для того чтобы понять, что делать с разо­ренной экономикой, которую получили в на­следство, при Госсовете мы сформировали несколько групп экономистов. К тому времени мы уже прошли испытание программой «500 дней» и убедились в том, что в критических ситуациях решения нельзя откладывать не то что на 500 дней, но даже на неделю или день. Одна из групп, под руководством Гайдара, предложила набор наиболее оперативных и исполнимых шагов. Их программа имела уникальное качество: содержала не только идеи и систему мер, но они обеспечивались уже существующими нормативно-правовыми актами.

— Гайдара к Ельцину привели вы?

— Да, но не привел, а настоятельно реко­мендовал его платформу. Мы с Егором Гай­даром познакомились в дни августовского путча, когда защищали Белый дом. Егор туда пришел с коллегами, а на следующий день они коллективно вышли из КПСС. Я слышал о Гайдаре до нашей встречи, поэтому наш раз­говор был предметным. Мы договорились о том, что он собирает группу профессионалов и мы встречаемся, когда ситуация успокоится. Так и сделали. Отвезли их на дачу в Архангель­ское, и они начали работать над программой. Когда часть программы уже была готова, мы ее обсуждали на Госсовете. Обсуждали и то, кому можно доверить ее реализацию. Я при­шел к выводу, что нужно рекомендовать Бо­рису Николаевичу встретиться с Гайдаром, и решил убедить президента, что именно ему нужно поручить экономический блок прави­тельства.

Когда они встретились, Гайдар произвел на Ельцина самое хорошее впечатление. Бо­рис Николаевич, человек с огромным кадро­вым опытом, прошедший через потрясения, связанные с борьбой со старой советской бю­рократией и ее партийной традицией никуда не спешить и поменьше делать, увидел перед собой молодого, деятельного, решительного человека, говорящего внятно и четко, способ­ного отстаивать свою правоту и брать на себя ответственность. Это олицетворение моло­дой России в Гайдаре сопрягалось с Россией исторической, которую воплощали предки Гайдара. Для Ельцина было символично и то, что разговаривающий с ним реформатор — внук Аркадия Гайдара (ведь предстояло соз­дать свою «тимуровскую» команду, которая должна заботиться о бабушках и дедушках страны, стоящей у пропасти), и то, что он по­томок Павла Бажова, сказки которого в серд­це у каждого уральца. Грело и то, что многие годы своего детства Егор провел в нашем родном Свердловске, на улице Чапаева.

— Ельцин полностью осознавал, на­сколько болезненными в итоге будут гай­даровские реформы?

— Да. Он это понимал настолько, что мы пришли к выводу: без его личной решитель­ной поддержки никто никогда не сможет даже ничего близкого предпринять. Поэтому он и решился, уже будучи президентом, лично воз­главить правительство и добился от съезда, который его назначал, права решать неот­ложные вопросы своими личными указами. 6 ноября 1991 года он назначил указами Егора Гайдара своим заместителем по экономиче­ским реформам, Александра Шохина — по со­циальной политике, а меня как госсекретаря и инициатора этой реформаторской команды — первым зампредом правительства.

Моральная нагрузка на Ельцина осенью 1991 года была огромной. 15 ноября под председательством Бориса Николаевича пра­вительство, которое к тому моменту было уже полностью сформировано, приняло более 20 документов, которые сейчас неадекватно на­зывают одним словосочетанием — «шоковая терапия». С моей же точки зрения, эти реше­ния перевернули сознание миллионов людей, а 15 ноября стало днем прорыва России в новую жизнь. Это была система неотложных мер, призванных предотвратить полную ка­тастрофу.

— Декабрьское Беловежское согла­шение о роспуске СССР было таким же срочным и необходимым?

— Осенью 1991 года Горбачев начал му­чительный процесс Ново-Огарево-2 — бес­смысленные посиделки с целью написать но­вый вариант союзного договора. Там Михаил Сергеевич собирал республиканских лидеров и часами что-то говорил. Все понимали, что Кремля нет, Горбачев и союзные власти ни­чем не управляют, но терпели эти встречи.

После одного из таких заседаний рас­строенный бессмысленностью происходя­щего председатель Верховного совета Бе­лоруссии Станислав Шушкевич подошел к Ельцину и сказал, что хорошо бы встретиться и нормально обсудить назревшие между ре­спубликами вопросы. Его больше всего инте­ресовало энергоснабжение.

Встречу наметили на 8 декабря. А 1 де­кабря Украина выбрала своего президента — Леонида Кравчука. И он попросился при­нять участие в беловежской встрече. Все со­гласились, после чего решили пригласить и президента Казахстана Назарбаева. Послед­ний, как человек мудрый и осторожный, ре­шил сначала заехать в Москву к Горбачеву и в Белоруссию оттуда уже не прибыл. А пока мы его ждали в течение целого дня, Кравчук нам объяснял, что Украина теперь — совершенно новое президентское государство, ни в какой Союз она больше не входит и не знает, где на­ходится такой Кремль и кто такой Горбачев. Он категорично заявлял, что Украина выстра­дала свободу и историю теперь не вернуть. Нам было совершенно непонятно, в каком же теперь формате решать хотя бы энергетиче­ские вопросы. И тут у России и Белоруссии родилась идея — создать содружество — Со­дружество независимых государств. Кравчук обрадовался и моментально ухватился за эту идею. Это не накладывало ни на кого особых обязательств, но открывало перспективы взаимодействия. И мы достаточно быстро написали документ, в котором говорится, что СССР как геополитическая реальность пре­кратил свое существование и заключается соглашение о создании СНГ. В Белоруссии ее подписали три страны, а затем присоеди­нились все республики бывшего СССР, кроме прибалтийских.

— Почему, стремительно набрав та­кую силу в первые ельцинские годы, вы так же стремительно ушли из власти?

— Реформы были болезненными, уже в начале апреля 1992 года произошло первое серьезное столкновение парламента с пре­зидентом и правительством. Моя роль на тот момент была уникальной: и зампред прави­тельства, и госсекретарь, а к этому времени я еще курировал контакты с главами регионов, депутатами, партиями… В обществе меня ста­ли считать «серым кардиналом», которому до всего есть дело. Из уст делегатов съезда так и прозвучало: Бурбулиса стало слишком много. Ельцин в те годы был вынужден маневриро­вать, балансировать между разными сила­ми, ему приходилось иногда идти на уступки. Были назначены новые выборы председателя правительства, в которых Ельцин уже не уча­ствовал, но в парламенте никто из кандидатов так и не смог получить большинства. В итоге только в июле Егор Гайдар получил времен­ный статус и.о. премьера. В декабре 1992 года давление съезда возросло: недемократиче­ская часть народных депутатов РСФСР поста­вила президенту ультиматум с требованием убрать Бурбулиса «из политической жизни России», и я оставил все государственные посты. Тем временем съезд признал работу правительства под руководством Гайдара не­удовлетворительной и не утвердил его канди­датуру на должность премьера; 12 декабря им стал Виктор Черномырдин. В спину нам сыпа­лись упреки: как этим философам и молодым научным сотрудникам можно было доверить управление государственной машиной? Но свое дело мы сделали. Нас убрали, но вернуть страну к старым представлениям об управле­нии уже было невозможно. Все следующие за нами продолжали путь, проложенный первы­ми реформаторами.

Михаил ЗУБОВ.