Газета "Кишиневские новости"

Майя Плисецкая скончалась в Мюнхене

На 90-м году жизни скончалась Майя Плисецкая. Великая балери­на XX века умерла от сердечной не­достаточности в Мюнхене, где про­живала последние годы.

Достаточно произнести очень короткое, как вздох, всего-то из четырех букв имя Майя, и все знают, о ком идет речь. Уходят послед­ние гении века двадцатого.

Плисецкая — одна из самых харизматич­ных балерин, которых когда-либо видела ба­летная сцена. Забыть ее танец невозможно. Вспоминаю, как на презентации своего аль­бома в «Новой опере» уже совсем немолодая балерина (было это лет 10 назад) танцевала бежаровское «Балеро» — она просто стояла на сцене и не делала практически ничего: только пассы руками, но впечатление произ­водила абсолютно колдовское. Ты понимал, что перед тобой великая танцовщица.

Эта партия — Мелодия в «Болеро» — ста­ла как бы портретом самой балерины. Ставил Морис Бежар не на нее. Но, побывав летом 1974 года один день в Дубровнике, она уви­дела этот балет и поняла, что должна его тан­цевать. «Вернувшись в Москву, тотчас приня­лась за письмо: «Дорогой Морис. Восхищена, заболела, хочу танцевать, не могли бы вы по­работать со мной? «Болеро» — мой балет…» И прочая в том же роде… Ответ не пришел. Яс­ное дело, перехватили, гады почтовые… Про­ходит год. Вдруг… Нежданное счастье. Андре Томазо, представитель парижского ALAP, предлагает мне сняться в бежаровском «Бо­леро» в Брюсселе. Французско-бельгийская продукция для телевидения.

Так я же никогда «Болеро» не танцевала. Только мечтала.

Но Вы его видели? Вам нравится?

Я помешана на нем.

Сам Бежар берется разучить его с вами. Недели хватит? Перед съемками четыре спек­такля, — вроде уговаривает меня Томазо.

Согласна, согласна, согласна, соглас­на…»

И станцевала так, что навсегда связала свое имя с этой партией. После нее бежаров­ский любимец Хорхе Донн попросил пере­делать на него эту женскую роль — такое это производило впечатление.

Это отрывок из ее книги «Я, Майя Плисец­кая». Талантливый человек талантлив во всем, и взявшись за воспоминания, она написала их так, что не знающие ее люди были уверены, что писал за нее какой-нибудь заправский пи­сатель. Но у тех, кто знал ее хорошо, сомне­ний не возникало. Это абсолютно ее речь, ее разговор… Так она говорила и в жизни. И в книге «Я, Майя Плисецкая» оставила нам ни с чем не сравнимые свидетельства «о времени и о себе». Портреты, написанные ею о своих современниках, точны до беспощадности, как будто видишь описанное ею в реальности: «Серж Лифарь ворвался в мою артистическую уборную после «белого» акта «Лебединого».

Вы напомнили мне Оленьку Спесивце­ву. Это лучшая балерина веков. Она, как Вы, танцевала душой, не телом. Впрочем, и телом тоже. Замечательным телом…

В первый миг я даже не поняла, что это Лифарь. Невежливо, ощетинившись, отстра­нилась от бесцеремонного, громогласного посетителя. Но скоро смекнула, кто передо мной.

Сколько раз я танцевал с Оленькой, столько раз понимал, что равных ей нет…

Тут Лифарь надавал тумаков всем имени­тым звездам балета прошлого и настоящего. Такт заставляет меня опустить имена его злосчастных жертв…

— Оленька, о Господи, прости мне согре­шения, была страстно влюблена в меня. Но я не потому, поверьте, так восторгаюсь ею. Она была сущий ангел…

…Когда к концу нашей встречи с Ольгой Спесивцевой в доме для престарелых арти­стов толстовского фонда под Нью-Йорком я, злого любопытства ради, спросила Ольгу Александровну — хороший ли был партнер Лифарь, — та, мягко улыбнувшись, без раз­думий, тихо произнесла одно лишь слово: «плохой»…

…После «черного» акта Лифарь вновь без стука вломился ко мне. Я была не одета и, прикрывшись полотенцем, поеживаясь, добрую четверть часа слушала продолжение панегирика Спесивцевой…

Внезапно, без всякой связи, Лифарь пе­решел на политику:

— Избегаю советских. Все они агенты НКВД. Все до одного. Мерзавцы. Доверяю только Вам. Такие руки-крылья не могут быть у доносчицы.

Я невольно кошу глаза на свои блеклые, вымазанные морилкой оголенные плечи.

— Читал я, конечно, что Вас боялись вы­пускать за границу. Терзали. Я приехал спе­циально в 1956-м в Лондон вас посмотреть… Посмотрел, нечего сказать. Какого черта Вы торчите в Москве? Оставайтесь. Пойдем утром в полицию?..

Я взмолилась.

— Сергей Михайлович, я не успею обла­читься в белую пачку. Пощадите…

Лотар начинает внушительной грудью надвигаться на Лифаря. Тот ведет свое.

— Большевики никогда не простят мне телеграммы Гитлеру в день взятия вермах­том моего родного Киева. Но я же не знал, что немцы будут так зверствовать!.. У меня много писем Пушкина, его реликвии…

Ее портреты писали великие художники. Такие как Марк Шагал. Поэты посвящали ей стихи (Андрей Вознесенский, Белла Ахмаду­лина), самые востребованные кутюрье дела­ли для нее костюмы, а платье Пьера Кардена стало сенсацией в мире моды. Ее принимали коронованные особы и главы правительств. Ее танец видели Сталин, Мао Цзэдун, Джа­вахарлал Неру, Иосип Броз Тито, Черчилль. Юрий Гагарин, академик Капица. Восхищался американский президент Кенеди. Да и трудно сказать, кто не видел и кто не восхищался…

Хрущев признавался ей, до какой степе­ни ему осторчертело смотреть «Лебединое озеро». Как принимает какую-нибудь ино­странную делегацию, так надо идти смотреть этот балет. А при первой встрече скажет ей: «Сколько раз издали вас видел. Вблизи хочу поглядеть. На сцене Вы большая, видная. А тут тощий цыпленок».

А Брежнев так вообще читал ей Есенина и пытался ухватить за коленку, когда подвозил ее в своей машине до дома.

Она ничего и никого не боялась — вступа­ла в спор с сильными мира сего. Специально для нее кубинский балетмейстер Альберто Алонсо поставил балет «Кармен» на музыку Бизе-Щедрина — и попал в точку, угадав ее характер. Это была вспышка, балет стал бес­спорной классикой XX века и знаковым в ее творчестве. С того дня имя Кармен рифмуется с именем Майя. Она была такой же гордой и независимой, как героиня Проспера Мериме. С ее мнением считалась даже своевольная и властная Екатерина Фурцевой (тогдашний министр культуры), а председатель КГБ Ше­лепин лично отдал распоряжение выпустить ее с гастролями за границу.

Жизнь ее не была сладкой — потому и закалила столь волевой характер. Родилась будущая звезда балета в семье известного хозяйственного деятеля Михаила Эммануи­ловича Плисецкого и актрисы немого кино Рахили Михайловны Мессерер. Несколько лет жила на Шпицбергене, где ее отец работал ге­неральным консулом СССР. По возвращении на родину 1 мая 1938 года он был арестован и расстрелян. Мать выслана в Казахстан в Ак­молинский лагерь для жен изменников роди­ны, и, чтобы девочка не была отдана в детский дом, маленькую Майю удочерила ее тетя — известная балерина Суламифь Мессерер.

Свою исполнительскую карьеру Плисец­кая начала во время войны — в 43-м году, на­ходясь с семьей в эвакуации в Свердловске, она окончила балетное училище и была при­нята в труппу Большого театра.

До замужества с Родионом Щедриным недолгое время была замужем за Марисом Лиепой, которого и перевела из Музыкаль­ного театра Станиславского и Немировича-Данченко в Большой. Но Щедрин стал не просто ее супругом — вдохновителем и со­автором. На его музыку в качестве балетмей­стера она создала такие балеты, как «Анна Каренина», «Чайка», «Дама с собачкой».

«В ее имени слышится плеск аплодис­ментов. Она рифмуется с плакучими листвен­ницами, с персидской сиренью, Елисейскими Полями, с Пришествием. Есть полюса геогра­фические, температурные, магнитные. Пли­сецкая — полюс магии», — как-то написал о ней поэт Андрей Вознесенский. Такой она на­всегда и останется в нашей памяти.

Павел ЯЩЕНКОВ.