Газета "Кишиневские новости"

Литературное эссе от звезды эстрады

Любимый артист России Валерий Леонтьев19 марта отметилсвой очередной день рождения, и по этому поводу неизменный лю­бимец публики написалспеци­ально для нас путевые заметки о себе и о жизни — о политике, музыке, любви и о восприятии дня сегодняшнего со всеми его прелестями и невзгодами.

О себе

Я родился в марте — в этом неодно­значном, непредсказуемом месяце, па­сынке у природы. Родился в тех местах, где март холоден и неприступен для весны. На­верное, поэтому мне так хочется видеть в своей жизни март южный — полный света, солнца, острой смеси цветочных запахов, распахнутый для новой жизни. Но мой март — месяц капели и подснежников, чаще бо­лее суровый, с резким ледяным ветром и мокрым снежным дождем, иногда — чуть более ласковый, с первым ярким солнцем. Март моего дня рождения — март Санкт-Петербурга, где обычно я и встречаю оче­редное прибавление лет в своем паспорте. Впрочем, каков мой рождественский март, такова, в сущности, и вся моя жизнь.

Марта в своей жизни я обычно не вижу, он неудержимо утекает за бесконечными однотипными и заезженными телевизион­ными программами, куда меня неизменно вытягивают, за множественными разгово­рами с журналистами, как правило, мутор­ными и вялотекущими, как шизофрения, и, конечно же, за главным — подготовкой к концерту в день рождения — единственным светлым пятном в этом чудовищном отрезке года. Но, бог мой, разве не вся ли моя жизнь такая и есть? Я, как, наверное, и многие, не вижу ее, она стремительно пролетает, все убыстряя движение с годами, видимо, раз­гоняется для полета в вечность…

Но мы углубились в лирику, откуда один шаг до патетики, а не мешало бы вернуться к суете и быту.

Весь март я, что называется, «работаю на имидж», ведь, кажется, так громко и па­фосно определяют общение с прессой. Од­нако вопреки этой красивости слов первые 19 дней месяца я только и делаю, что опро­вергаю, объясняю, отповедываю (в смысле даю отповедь), а порой, волею-неволей так получается, что и оправдываюсь. Вот в чем ужас-то… творчества.

Журналистов почему-то интересуют совсем неинтересные, с моей точки зре­ния, вещи. Например, есть вопрос, который бьет все рекорды: «Почему вы в юности на­девали на сцену лосины?» Как ответить на это? Сказать, что, во-первых, не лосины, а очень узкие брюки, а во-вторых, спраши­вать про сценическую одежду в отрыве от того времени — это все равно что спросить у Мэрилин Монро, почему ее платья так (пре­красно!) коротки, а штаны у битлов — такие (великолепные!) дудки? Вы, когда видите меня, юного, в этих узких брюках (ах да, еще в облегающей сетчатой майке) на ста­рых видеозаписях, вы помните, какое было время? Как одевались тогда певцы старше­го поколения? Обращаете внимание на то, как одеты зрители в зале? Что вы знаете о бесконечных подталкиваниях — и в итоге проталкивании! — советского, во многом кондового эстрадного искусства в сторону сегодняшних мегамасштабных шоу, на что я потратил всю свою сценическую жизнь и сделал это? А вы в курсе, как ломаются су­ставы, кости и зубы о закостенелые, веко­вые стереотипы?

Объяснять это бесполезно. Все — в пыль!

Черт с вами, я надевал лосины и рыбо­ловную сетку, потому что был гуттаперче­вым мальчиком и мог себе это позволить. А девочки визжали и соглашались на все.

Думаю, такой ответ окажется тем самым, который хотят услышать интервьюеры.

Меня часто спрашивают — о нет, не просто часто, каждый раз! — как мне удает­ся поддерживать такую удивительную физи­ческую форму, какая, дескать, у меня диета? Журналисты думают, что я сейчас пореко­мендую им двести граммов шампанского до завтрака, сто граммов коньяка к ужину и не обедать! И все — завтра при росте 180 см они будут весить 65 килограммов и иметь размер пиджака 52, а джинсы — 40. Фиг вам! У меня нет диет, я каждый день занима­юсь подолгу спортом, не считая репетиций и концертов, и каждый день элементарно недоедаю. Не жру я, понимаете? В смысле — голодаю. И не надо говорить: «Конечно, при его финансовых возможностях…» Возь­мите выходной, съездите в Оптину пустынь. Вы увидите там черных монахов, жизнь ко­торых состоит из работы, голода и молитвы. Они выглядят безупречно при почти полном отсутствии средств.

И я, разумеется, слежу за своим лицом — вот ответ на еще один набивший оскоми­ну вопрос, но я делал совсем не так много пластики, как мне с каким-то вопиющим на­слаждением приписывают, и, более того, уже много лет как отказался от этого спосо­ба корректировать свою внешность. Кстати, способа когда-то (опять же в момент слома стереотипов) шокирующего, а сегодня чуть ли не более естественного, чем поход по мере необходимости к зубному врачу. Я сле­жу за собой — да, иногда с примесью жест­кости и фанатизма, — но не потому, что мне так уж нравится созерцать себя в зеркале, отнюдь! У меня и зеркал-то в той части жиз­ненного пространства, которое не связано со сценой, не бывает вовсе. Я делаю это, потому что хорошая внешность артиста — долг перед зрителем. Ничто так не убивает человека осознанием собственного груза прожитых лет, как то, что знаменитый чело­век, которого он знает еще со времен своей молодости, вдруг взял и постарел. Поэтому я просто не могу, я не вправе плохо выгля­деть, я обязан, обречен если не на красоту, так хотя бы на притягательность.

Ах да, моя личная жизнь… Увы, бор­зые псы желтой журналистики так сегодня одряхлели, что даже не в состоянии выню­хать моих подруг и любовниц. Неужели вы надеетесь, что матерый волк сам наведет свору на свое логово? Правильно не на­деетесь. И, видимо, поэтому ищите (или подкупаете), какая сама расскажет, а по­том терзаете несчастное тело, невзирая на мольбы о пощаде. Кстати, мне тоже иногда предлагают деньги — и даже не за рассказ о себе, а всего лишь за комментарии жел­тых наветов. Последняя предложенная мзда была от одной телепрограммы — миллион. Вдумайтесь! Миллион! За комментарии слу­хов о моей персоне. Господа, которые не считают денег, купите на эту сумму лекар­ства и продовольствие для детей Донбасса, приведите публично(!) с экрана телевизора неопровержимые доказательства того, что помощь попала в нужные руки, и вот тогда я расскажу вашим зрителям о своей родос­ловной и даже о своих сексуальных и де­тородных функциях. А если гуманитарная помощь будет два миллиона, признаюсь, что я — инопланетянин. Фиг с ним, оно того стоит.

И о жизни

Но что мы все обо мне, любимом? Ведь меня просили написать «о жизни вообще». Жизнь… Она хорошая штука, жизнь! А вот «жизнь вообще» бывает и не очень. Да, ко­нечно, я вижу ее однобоко — с подножки поезда, из окна гостиничного номера, с до­щатой, в царапинах и проводах, сцены, ког­да смотрю в зал, где счастливо улыбаются приодетые женщины с прическами и макия­жем, пахнущие самыми лучшими своими ду­хами. Что я знаю о жизни этих людей? Очень многое.

Я знаю, какой уровень жизни в данном городе и средняя зарплата его обитателей — это я определяю по заполняемости зала и по тому, какие билеты разбираются быстрее — дорогой партер или дешевая галерка. По количеству букетов, падающих на сцену, в конце концов. Я знаю, насколько хорошее снабжение в том городе, где я выступаю, об этом мне рассказывают фасоны платьев и украшений, а также конфеты, которые мне так любят дарить женщины, видно, чтобы подсластить мою незавидную участь. Я примерно определяю семейное положение сидящих в зале, о нем я сужу по поведению кавалеров, сопровождающих дам, а ино­гда и по наличию младших членов семьи, бывает, что и на коленях у мамочек, случа­ется, что и грудничков (недавно один такой младенец, не больше двух месяцев от роду, на концерте в Иерусалиме так ни разу и не проснулся за все три часа концерта, не­смотря на грохот музыки, а я все со стра­хом ждал, что меня сейчас — ребенок ведь спит! — сердито попросят петь потише.) И, наконец, я безошибочно определяю уровень женской эмансипации в каждом местечке моего гастрольного маршрута, как именно, думаю, объяснять не надо. Добавьте к этому вынужденную экскурсию по городу, хотя бы от места прибытия до гостиницы, и я могу смело сказать, что знаю Россию если хуже, чем путешественники, то уж точно лучше, чем чиновники.

Я, например, вижу, как стремительно, взрывными волнами расстраивается Вла­дивосток, прирастая мостами и небоскре­бами, а Курилы еще по-прежнему девствен­ны, хотя и сильно меньше, чем тридцать лет назад, во времена моих первых гастролей по тем местам. Я точно знаю, что Крым про­шлым летом был полон надежд и восхище­ния, а Сочи жил более бурной и насыщен­ной жизнью, чем годом раньше. Я знаю, что Новосибирск все так же самый крупный в стране научный центр, а по пути в подмо­сковный Красногорск можно намертво за­стрять на час в страшной пробке. Я со всей ответственностью могу сказать, что в горо­дах Белоруссии вкусно и дешево кормят, в Ереване растут потрясающей красоты цве­ты, в Ташкенте до сих пор вручную изготав­ливают национальную одежду, а в западной части Украины запредельно безобразные дороги. Во всяком случае, были таковыми до известных событий.

Вы считаете, всего вышеперечисленно­го мало? Я знаю, что в России и в братских нам странах живут замечательные люди — добрые и открытые, и это главное.

Но мы коснулись Украины, и, конечно же, мне не обойти стороной эту жестокую и в чем-то, увы, спекулятивную тему. Спеку­лятивную для того, кто говорит больше, чем делает. Но не ждите от меня фраз, которые послужат поводом для ритуального костра, разведенного для сожжения неверных. Я видел войну. Видел в Афганистане и Чечне, когда гастролировал в воинских частях. Она страшная и бессмысленная. Вульгарная в своей натуралистичности, однозначная в своем цинизме, припечатывающая невоз­можностью вернуть и исправить. И я не хочу видеть этого больше нигде и никогда. А уж тем более между людьми одной крови.

Но я не считаю себя вправе бежать впе­реди не важно каких партийных рядов и об­щественных движений с каким-либо флагом наперевес. Я — артист, а не политик, а поли­тика — не та область, где можно позволить себе быть дилетантом. Хотя дилетантом быть плохо в любой сфере деятельности. Но ведь никто не зовет артиста делать опе­рации, управлять поездами и самолетами, печь хлеб или, паче чаяния, выслушивать ис­поведи и отпускать грехи. А в политику: «Я буду там петь?» — «Нет, вы будете там слу­шать!» — артиста пытаются зазвать самые разные силы, одни напирая на патриотизм, другие привлекая деньгами.

Но, повторюсь, я не знаю подводных камней, не ведаю многих первопричин по­литических событий, не способен оценить их последствия, а тем более предугадать и не хочу быть тяжелой — вследствие звезд­ности, но слепой — вследствие собственной аполитичности — фигурой в чужих руках. Поэтому я буду просто петь. Кому-то такая моя позиция не по душе. Извините, другой не будет.

И раз уж мы коснулись моего основно­го предназначения, видимо, стоит погово­рить и о музыке. Двенадцать нот (полутона я тоже считаю) дают бесконечное количе­ство сочетаний, насколько я помню из курса средней школы алгебры — 12! Но, похоже, композиторам больше неинтересно нани­зывать «терпеливо, как бисер» ноты на нот­ный стан, им больше нравится делать музы­ку на компьютере, а у нее металлический привкус, какой бывает у затхлой воды или несвежего воздуха. Добавьте сюда баналь­ные тексты, вспомните про коммерциали­зацию радио- и телеэфиров, и можно смело понижать музыкальный рейтинг России «до мусорного». …А можно всем этим не зани­маться, а просто идти вперед и не ныть, а петь. И у меня, кстати, в последнее время есть чем гордиться, и еще будем чем. И я спою на своем концерте в день рождения знаменитого гумилевского «Жирафа», эти простые, но удивительно проникновенные строки: «Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд», которые так цепляют за душу. Спою после тридцатитрехлетнего переры­ва, именно столько времени я не исполнял эту некогда украшавшую мой репертуар песню. И посмотрю, кстати, как примет уже новую для себя вещь публика. А не утратила ли она способности воспринимать на слух великое (я про стихи) и сопереживать ис­полнителю со всей возможной душевной отдачей и искренностью? И не придется ли мне вдруг убедиться, что уровень эстрады сегодня таков, который и заслуживает зри­тель? Надеюсь, что не придется.

Я не могу не сказать несколько слов о своей публике. Она… да просто вос­хитительна! Восхитительны пожилые, но очень душевные тетушки, которые так по-матерински тискают меня во время моих выходов в зал во время концерта, так тро­гательно, так от души. А бывает, и забот­ливо передают на сцену домашние яства — то сырники, то настоящие дрожжевые пирожки — и иногда очень кстати, потому что поужинать после концерта можно, увы, не всегда и не везде — иногда я с бала на корабль, то есть со сцены и сразу в поезд. И юные девушки, которые вкладывают в свои объятия и поцелуи, которые дарят мне при любой возможности (а бывает, и невоз­можности — подкараулить момент и по­виснуть вдруг на шее, это же такое счастье! Ну я же понимаю…) совсем иные мотивы и желания, тоже великолепны. Они так от­кровенно, так почти бессовестно хороши, но в то же время и смущенны, и трепет­ны. Мне приятна их любовь и их внимание. Прошлым летом у меня случилась очень интересная встреча с не совсем обычным для меня зрителем — я был приглашенным гостем на рок-фестивале «Кубана». Перед глазами бесконечное на взгляд поле, за­полненное до краев рокерами и панками: молодыми, дерзкими, свободолюбивыми, откровенными и безжалостными в своих оценках. И я — все-таки не рокер чистой воды… Это было взаимное испытание для обеих сторон. И мы вышли из него с честью. И они были полностью удовлетворены моим часовым выступлением, которое стало ча­стью многочасового рокерского марафона, о чем сообщили мне и яростными криками одобрения, и огромным количеством за­жженных фаеров, и плакатами с надписями «Валера, тащи!». И я был впечатлен их ис­кренней готовностью меня услышать и еще долго был наполнен щедрой эмоциональ­ной отдачей.

А вас всех я прошу лишь об одном. Лю­бите меня, люди, я нуждаюсь в этом. А я лю­бил и буду любить вас всегда, ведь вы — моя вторая половина.

С надеждой на взаимность, ваш Валерий ЛЕОНТЬЕВ.