Газета "Кишиневские новости"

Правозащитник и репортер навестили пациентов психбольницы в СИЗО «Бутырка»

В этом году через «кошкин дом» (так именуют вкриминальной среде психиатрическую больни­цу легендарной Бутырки) прош­ли десятки самых известных арестантов, о преступлениях которых взахлеб писали СМИ. Оппозиционеры и коррупционе­ры, террористы и маньяки, на­сильники и педофилы… Кто-то из них действительно сошел с ума, а кто-то только сделал вид, чтобы не попасть в тюрьму. Пациенты «кошкиного дома» читают Досто­евского, Гоголя и Булгакова, рас­суждают о бренности бытия и спо­собах избавления этого мира от Зла. Они не любят смирительные рубашки и транквилизаторы, зато обожают медсестер и кисель. Как живется «потерянным» заключен­ным в одном из самых закрытых мест уголовно-исполнительной системы? Чего боятся врачи и па­циенты? Наш правозащитник и обозреватель проинспектировали бутырскую психбольницу.

«Люди сидят у меня на плечах»

Небольшой пятиэтажный дом на тер­ритории легендарного СИЗО «Бутырка» и есть та самая психиатрическая больница. Решеток тут еще больше, железные двери еще толще. Сбежать невозможно. Но лучше сюда вообще не попадать.

— Уникальная психбольница, — уве­ряет главврач Дмитрий Никитин. — Такого контингента пациентов больше нигде не встретите. Тут собраны люди с такими ред­кими расстройствами, что можно научные труды писать…

Контингент действительно интересный. Здесь оказываются заключенные, которые сошли с ума еще на воле. Сюда помещают тех, кто помешался уже за решеткой. И на­конец, тут ждут окончательного диагноза те, в чьей адекватности сомневаются след­ствие и суд.

Каждый этаж «кошкиного дома» от­веден для определенной категории паци­ентов. Мы начинаем проверку с того, где лежат заключенные, которые пытались покончить с собой на фоне острого пси­хического расстройства или тяжелой де­прессии. Таких много. Очень много. Есть среди них образованные, интеллигентные, для которых само пребывание за решет­кой равносильно смерти. Врачи говорят, что мужчины более склонны к суицидам, потому как психологически они слабее… Женщин — несостоявшихся самоубийц тут совсем мало — меньше десятка.

Заходим в первую палату, которая ничем не отличается от камеры. Те же же­лезные кровати, решетки… Только в двери вместо маленького глазка — окошечко, в которое через каждые 10 минут загляды­вают надзиратели и люди в белых халатах. Кругом — видеокамеры.

— У меня на плечах люди сидели, — говорит бледная женщина замученного вида. — Я их прогнать не могла никак. Тяже­ло было и страшно. Дышать не могла. Вот сюда и попала. Здесь их сняли с меня. Но я боюсь: вдруг вернутся?..

Мы вместе с врачами уверяем, что «те люди» не вернутся, что все будет хорошо.

— А у меня нервы просто сдали, — го­ворит Ирина в соседней камере и показы­вает руки в глубоких шрамах. — Взяла лез­вия и стала резать себя. Резала и резала… Остановиться не могла.

Мы пытаемся внести немного пози­тива, рассказываем о перспективах после освобождения. В конце концов, прокурор запросил для нее всего три года, они про­летят быстро. А потом можно будет на ро­ликах кататься летом, на санях — зимой… Ерунду, конечно, говорим, но она рассмея­лась. Смех и улыбки для «кошкиного дома» — большая редкость.

— Я больше не могла находиться в ка­мере на 45 человек, — рассказывает дру­гая пациентка. — Там все женщины друг с другом ругались каждую минуту. У меня от криков крышу снесло. Нервный срыв… А я ведь была старшей по камере. Пошла ночью в туалет и петлю затянула. Но дев­чата увидели, охрану вызвали — и меня вот сюда…

Доктор говорит, что есть два типа са­моубийц — истинные и показные. Первые действительно хотят уйти из жизни, вторые просто пытаются привлечь к себе внима­ние, шантажируют. Лечат их по-разному. Первым дают антидепрессанты, со вторы­ми много общаются психологи.

Наручники как средство усмирения?

Следующий этаж. Считается, что тут са­мые опасные пациенты. Заходить в палаты нам не советуют, потому общаемся с больны­ми заключенными через решетку в двери.

Один — с виду милый, рассуждает вра­зумительно, но глаза безумные настолько, что аж в дрожь бросает. Убил на воле семь человек. Второй — ярко-рыжий, кудрявый, с нереальными красными глазами (обвиняет­ся в похищениях людей). Твердит о демонах. Третий качается из стороны в сторону, пы­тается что-то сказать, но рот будто зашит — не может вымолвить ни слова. И руки тянет к нам…

— Ему совсем плохо? — интересуюсь у врачей.

— Это действие лекарств.

Я вспомнила, как говорили мне заклю­ченные во время проверок ОНК: «Кошкин дом» — страшное место. Там из людей «ово­щей» делают. Они когда потом возвращают­ся — только мычат».

— Один раз мы сами увидели в психиа­трической больнице парня в очень плохом, на наш взгляд, состоянии, — подтверждает правозащитница Анна Каретникова. — Его доставили сюда из СИЗО №5. Он не мог го­ворить, хотя до этого был очень контактен. На наш взгляд, его очень сильно обкололи лекарствами. Мы просили подобрать другую терапию, и доктор пошел навстречу, хоть и не сразу. На днях мы видели этого парня — он чувствовал себя гораздо лучше.

Врачи на это отвечают одно: все назна­чаемые ими препараты законны, и вообще есть особенности терапии подобных пациен­тов (иногда их нужно ввести в такое состоя­ние, чтобы избежать других, более тяжелых последствий).

Когда-то буйных пациентов помещали в специальные боксы — камеры без окон с резиновыми стенами (чтобы заключенный не мог убить себя). Сейчас боксы на ремонте.

— Мы их приведем в порядок в ближай­шее время, покрасим стены в бежевый цвет и будем использовать, — говорит главврач. — Закон это позволяет. Также мы вправе наде­вать смирительные рубашки, что и делаем.

Чего закон точно не позволяет, так это применять спецсредства. Но жалобы на по­добное, увы, были.

— Один заключенный как-то стал про­сить, чтоб его перестали приковывать на­ручниками, — рассказывает Каретникова. — На запястьях у него были следы от них. На вопрос, кто именно приковывает, он ответил, что люди в черной форме с белыми бирками. То есть осужденные из отряда хозобслуги, которые здесь работают санитарами. Адми­нистрация больницы использование наруч­ников отрицала, а следы объясняла якобы тем, что они остались после конвоирования (хотя они были свежими). «Болотник» Миха­ил Касенко (его, правда, признали невме­няемым и отправили лечиться в Чеховскую психиатрическую больницу) тоже говорил о применении наручников. Мы попросили ад­министрацию впредь этого не делать.

— У нас нет небитых медиков, — говорит в свою очередь главврач. — Один оппозицио­нер, когда у нас был, чуть мне ухо не откусил. Вы, кстати, уговорите его лечиться. Это для его же блага…

С удивлением узнаю, что лечение в Бу­тырке добровольное. Каждый пациент может отказаться от принятия препаратов, и тогда есть два варианта: либо его выпишут и от­правят в обычный СИЗО, либо доктора через суд будут ходатайствовать о принудительном лечении.

— К этой мере прибегаем крайне ред­ко, — объясняет Никитин. — Обычно согла­шаются принимать все препараты, что про­писываем. Если от какого-то конкретного отказываются, мы предлагаем заменить на аналогичный.

Как ни странно, но жалобы на «кошкин дом» на этом заканчиваются. Плохая ре­путация осталась в прошлом. И в послед­нее время некоторые арестанты наоборот, умоляют, чтоб их направили сюда. «Заклю­ченный такой-то жалуется на депрессию и галлюцинации, настаивает на лечении в психбольнице», — читаю в отчетах членов ОНК (общественно-наблюдательной комис­сии).

Пациенты иногда сетуют на одиноче­ство. Вот, к примеру, бывший майор ФСБ из Мурманска недавно делал официальное заявление, что в течение 30 дней он содер­жался в палате-камере один. Это явное на­рушение, но его как бывшего сотрудника правоохранительных органов не могли по­садить с обычными заключенными (во из­бежание конфликтов). А других полицейских и чекистов среди пациентов на тот момент в больнице не было.

Невменяем, но очень любезен

Еще одна категория клиентов «кошки­ного дома» — заключенные, которым суд назначил психиатрическую экспертизу в НИИ им. Сербского. Они здесь как бы тран­зитом — находятся какое-то время перед самим обследованием и потом после него. Вот, скажем, недавно глава УФСИН Москвы Тихомиров публично заявил, что школьный стрелок, убивший учителя и полицейского в школе №263, помещен в больницу Бутырки после освидетельствования.

Открывается дверь очередной камеры, и… худощавый долговязый парнишка в оч­ках поднимается с кровати. Немного взъе­рошенный, но очень опрятный. Выглядит точь-в-точь как на фото, которое облетело после трагедии все СМИ. Тумбочка уставле­на книгами.

— Сейчас читаю Михаила Булгакова, «Собачье сердце», — любезно показывает он книги. — Потом буду Жюля Верна. Книги не все мои. Многие остались, так сказать, по наследству от тех, кто был в камере раньше. И я, когда уеду отсюда, оставлю.

— Неужели целыми днями только и читаете?

— У нас есть настольные игры. Шашки, шахматы. Ну и общаемся. Так дни и прохо­дят.

— Вы курите? — спрашиваю я, замечая целый блок сигарет.

— Нет, что вы. Это от прошлых пациен­тов осталось. А мы не стали выбрасывать.

— Я смотрю, вы обед не взяли, кото­рый разносили по палатам перед нашим приходом. Почему?

— Не хочется.

— Пища местная не нравится?

— А вы попробуйте сами…

— И что же вы — вообще ничего не едите?!

Подросток показывает на пакеты в углу. Там — готовые борщи и супы в вакуумной упаковке.

— Кипятильником разогреваю воду и бросаю в нее пакет. Обед готов. Есть еще вторые блюда — такие же. Ну и печенья вся­кие, чай, колбаса. Еды хватает. Не беспокой­тесь, спасибо…

Выясняется, что родители передают пе­редачки минимум два раза в неделю и посто­янно навещают. Двоим его сокамерникам по­везло гораздо меньше. Один (был задержан на краже) — из Донецкой области. Сирота, жил в доме инвалидов, откуда сбежал в Мо­скву, потому как, по его словам, тяжело ему там приходилось. Передачки передавать ему некому. Впрочем, заключенные делятся друг с другом. Да и парень не унывает, говорит, что понимает: он больной, и его не посадят. Но просит, чтоб его на Украину не высылали и определили в какой-нибудь московский дом-интернат.

— Я Путину напишу, он поможет! — уве­рен он. — Только вот адрес дадите его пря­мой? Или просто написать: Москва, Кремль, президенту?..

Из психбольницы пациенты часто пи­шут президенту. Письма эти, разумеется, до адресата не доходят… А донецкий клептоман, несмотря на инвалидность по психическому заболеванию, в курсе последних новостей, следит за политической обстановкой и стро­ит большие планы. Спокоен и умиротворен.

Пока мы его расспрашивали, «резо­нансник» (так в СИЗО называют заключен­ных, которые привлекают внимание прессы и общественности) почему-то занервничал. Стал повторять: «Спасибо, все хорошо, спа­сибо, не беспокойтесь». Резко как-то, так что слух резало. И в глазах, как мне показалось, — агрессия. Так это не вяжется с его внеш­ностью «ботаника»…

Диагнозы конкретным пациентам в Бу­тырке вам ни один врач не скажет. И про него лишь вскользь кто-то заметил: «Он действи­тельно болен».

— Подросток признан невменяемым, — сказал мне потом источник в НИИ им. Серб­ского. — Он не осознает полностью, что натворил. Не сожалеет. Считает, что может решать судьбы людей, что у него есть такое право. Ему требуется серьезное лечение, иначе он может представлять угрозу и дру­гим, и себе.

А мы уже на следующем этаже. Тут — «хроники» и те, кому диагноз еще не поста­вили. Каждый готов рассказать всю свою историю жизни, она же — история болезни. Плачут, хохочут, размахивают руками, винят во всем следователя, просятся домой… Есть и такие, кто пытается «косить» под больных. Чаще всего так делают пожизненники (кому дали пожизненный срок). Главврач говорит, что вычислить таких можно в течение суток, но медики все равно наблюдают за ними дольше…

— На пятом этаже — рай, — сообщает мне, хитро прищурясь, один пациент. Я вся напряглась. Неужели там реанимация? Или морг?

Уф-ф-ф! Оказалось, там реабилитаци­онный центр для наркоманов. Аквариумы с рыбками, цветочки кругом, музыка приятная, диванчики… Открыли это отделение совсем недавно. Наркоманы, по слухам, пока идти сюда опасаются, так что есть свободные ме­ста…

Ева МЕРКАЧЕВА.