Газета "Кишиневские новости"

Почему знаменитый писатель никак не может покончить с прошлым

Потому что это вранье, будто История учит нас только тому, что ниче­му не учит. Уж только это само по себе — важный урок. Но Федор Иванович Тютчев как-то заметил, что русская история до Петра Великого — сплошная панихида, а после него — одно уголовное дело. Уголовные дела полагается расследовать. И вот только что практически одновременно лично Влади­мир Путин анонсировал создание нового единого канонического учебни­ка истории. А на прилавках книжных магазинов появилась «История Рос­сийского государства», том 1, на обложке которой значится автор — Борис Акунин. И из аннотаций узнаешь, что это действительно первая книжка грандиозного проекта, состоящего из десяти полновесных томов собственно российской истории от древности до наших дней и что им будут сопутствовать десять же художественных исторических романов о разных эпохах на протяжении целого миллениума. И не знаешь: только ли это простое совпадение, которые так любит История?..

Кто владеет прошлым — тот владеет будущим. Да и настоящим тоже. Ходить за примерами далеко не надо — после образования пятнадцати национальных государств на месте бывшего СССР каких только версий вроде бы хорошо известного нам со школьной скамьи прошлого мы не наслушались! И все равно нас тянет на ста­рые грабли: уже, например, известно, что в новом учебнике «татаро-монгольское» иго будет переименовано в «ордынское» — ох уж эта политкорректность! Как будто умные люди не смеялись над ее неуклюжестью еще на заре советской власти: «незваный гость лучше татарина…» Оторопь вызыва­ет другое: наиболее горячие и рьяные уже обещают поместить в этом учебнике «науч­ную правду о чеченских войнах, об истории Абхазии и Южной Осетии». Но вот ведь в чем загвоздка: проблема-то действитель­но существует! В мировой истории, и рос­сийской в частности, шагу не ступишь без того, чтобы не споткнуться о факт, имею­щий двоякую, троякую, да еще бог знает какую оценку. Охранители требуют вос­питания молодежи на славных традициях, их противники считают важным говорить пусть горькую, но правду. Мнений даже не столько, сколько людей, а столько, сколь­ко исторических событий. Ломаются копья, трещат лбы. Ах, История, видите ли, не тер­пит сослагательного наклонения? Терпит! Кряхтит, старушка, но терпит! До вершин «Краткого курса истории ВКП(б)» сегодня, конечно, еще не дошли, но тенденция, од­нако, имеется.

И первая реакция на акунинский проект — хочется воскликнуть: «Помилуйте, Гри­горий Шалвович, на кой ляд вам это надо!? Что за донкихотство такое? Неужто не ясно, что вызываете на себя все мыслимые стре­лы? Полугрузин-полуеврей взялся за рус­скую историю, да еще под псевдонимом, свойственным сочинителю детективов! Уж одного этого достаточно, чтобы захлеб­нуться в потоках злобы и ненависти!» Но остынешь от первого порыва и задумаешь­ся: а с другой стороны, что ж делать, если никто другой не отваживается? И, кстати, о псевдонимах. Недавно почти под тем же авторством вышла в свет книга, которая за­ставляет абсолютно по-новому взглянуть на творчество Григория Чхартишвили. Кни­га эта называется «Аристономия», и она на­столько серьезна, настолько глубока имен­но в осознании русской истории, а заодно и текущей российской действительности, что показалось важным отдельным рассказом о ней сопроводить те ответы, которые Борис Акунин согласился дать на наши вопросы о своей новой работе, и не только.

— Объективная история — уже ок­сюморон. А уж когда речь заходит об истории России… Уверены ли вы, что сумеете остаться абсолютно беспри­страстным? Отделима ли в принципе История от личности и мировоззрения историка? Трудно быть богом.

— Задумался. Не об истории, а о бес­пристрастности Бога. Вы думаете, Бог (если Он есть) беспристрастен? Почему-то эта мысль расстраивает… Ладно, давайте я лучше про себя. Ну конечно, у меня не получилось быть абсолютно объективным. Но я честно старался. Во-первых, на стадии отбора фактов и версий. Руководствовался не собственными политическими и миро­воззренческими симпатиями-антипатиями, а правдоподобностью и консенсусом (в смысле излагал наиболее распространен­ный среди историков вариант случивше­гося). Во-вторых, я сдерживал резвость мысли. Вы не найдете в тексте ни одной теории или гипотезы моего собственного сочинения, хотя они по ходу дела и возни­кали. Я ограничил себя выбором из числа уже существующих идей. Всю «самодея­тельность» собрал в самой последней, итоговой главе. Решил, что имею на это право, поскольку читатель к этому моменту уже обладает всей потребной информаци­ей. Думаю, что у меня не очень получилось с объективностью в описании некоторых исторических деятелей. Например, нетруд­но заметить, что мне нравится Владимир Мономах и не особенно нравится Владимир Красное Солнышко.

— Вторая часть вашего проекта — тысячелетняя история одного россий­ского рода в художественном изобра­жении. Замысел грандиозен. И опыт у вас есть — поколения Фандориных раз­бросаны по четырем последним векам. Вы признаетесь, что у вас были «любим­чики» даже среди почти былинных кня­зей Древней Руси, а ведь сведения о них скудны и противоречивы. Что же будет, когда дойдет до более близких к нам по времени фигур, традиционно вызывав­ших споры и противоречивые мнения: Иван Грозный, Петр Великий, Павел I, Николай II, Ленин, Сталин? По поводу каждого из них советская (а потом рос­сийская) историография в разные эпо­хи лепила в общественном сознании разные стереотипы. Убедить уже анга­жированного читателя именно в вашей правоте — дело непростое. Не этому ли призван служить параллельный истори­ческому художественный проект?

— У меня нет задачи убеждать кого- либо в своей правоте, тем более что я тако­вой и не ощущаю. Я просто хочу по возмож­ности складно, доступно и увлекательно пересказать исторические события людям, которые плохо знают историю. И всё. Заин­тересовать людей историей, чтобы дальше и глубже уже копали сами. А беллетристи­ческая линия задумана для того, чтобы сде­лать рассказ о сухих фактах более живым, наполнить его плотью и кровью, любовью и ненавистью. Конечно, в моих исторических повестях все будет пристрастно. Но в то же время и нескрываемо беллетристично. В первой «порции» я действительно пока­зал только деятелей совсем легендарных (вроде Кия, Рюрика, Олега, Аскольда) или очень мало освещенных в хрониках (сына Ярослава Мудрого). В дальнейшем в пове­стях, наверное, появятся и фигуры вполне исторические. Я многих правителей сильно не люблю. Ивана Калиту, интригана. Елену Глинскую, непорядочную женщину. Ивана Грозного, садиста. Василия Шуйского, оп­портуниста. А люблю Александра Невского, Елизавету с Екатериной. И почему-то Алек­сея Тишайшего, хотя ничего особенно вы­дающегося он не совершил. Впрочем, пока не знаю, кто из монархов станет жертвой моего беллетристического воображения.

— Ваша История Российского госу­дарства читается почти как приключен­ческий роман. Видно, что каждое сло­во написано именно вами, с присущим вам стилем, она очень личная, очень акунинская. Но какими источниками вы пользуетесь, между кем и кем ищете консенсус?

— Я прочитал практически все, что есть по данному периоду русской истории — за исключением совсем уж узких, специаль­ных исследований. Решил, что новейшими открытиями исторической науки делиться с читательской аудиторией не буду. Пусть эти гипотезы и предположения сначала выдержат испытание временем. Моя за­дача проще: изложить то, что устоялось. С поправкой на мое — насколько могу объ­ективное и честное — представление о правдоподобии и здравом смысле. Только в этом отборе, да еще интонации и есть что-то авторское.

Из классических авторов мне сим­патичнее всех Ключевский. Очень хорош Георгий Вернадский, хотя увлекается, и некоторые его выводы кажутся мне неубе­дительными. Очень нравится взвешенный Сергей Платонов. Бодрит и провоциру­ет работу мысли Гумилев, иногда, на мой взгляд, очень смешной, но неизменно инте­ресный. А возвышенно-кудреватого Карам­зина сплошное наслаждение цитировать. «Сей Князь хотел славиться деятельностию ума и твердостию души, а не мягкосердечи­ем», — пишет он про жестокого правителя. Не прелесть ли?

— Раз уж вы упомянули Гумилева. Пожалуй, его труды больше относятся к историософии, или философии исто­рии. По Гумилеву, русский этнос нахо­дится сейчас на подъеме. Вы взялись за описание тысячелетнего периода русской истории — достаточно, чтобы проверить на нем любые историософ­ские теории. Есть ли у вас собственная историософская точка зрения на исто­рию России?

— Может быть, появится к тому вре­мени, когда я доберусь до ХХ века. В этом случае обязательно напишу что-нибудь вдогонку к моей «Истории Российского го­сударства». Может быть, большую статью в виде послесловия? Пока же мне просто очень интересно читать самому, пропускать через себя информацию и превращать ее в собственный текст. Для того чтобы избе­жать ляпов, от которых дилетанту уберечь­ся невозможно, мою рукопись придирчиво вычитали лучшие специалисты по данному периоду. Я в этом смысле вполне смире­нен, доверяюсь профессионалам. И, кажет­ся, не напрасно. Пока никто из серьезных историков на существенные ошибки в моем первом томе не указал. Критики-то много, и весьма жесткой, но она идет или от нацио­налистов, или от историков-любителей, а всё это публика, хоть и страстная, но мало­компетентная.

— Ваши грандиозные «историче­ские» планы рассчитаны, надо пола­гать, не на один год. Не пострадают ли при этом другие проекты? Особенно популярный и долгоиграющий Фандо­рин? Ваш последний роман о нем не­искушенного читателя разочаровывает концовкой. В истории литературы вы не первый автор, который пытается убить популярного у публики героя, взять хотя бы «смерть» Шерлока Холмса от рук Мориарти у Конан Дойля. Можно ли ожидать продолжения фандоринского сериала?

— Фандоринский проект состоит из 16 книг. Вышли четырнадцать, остались две. Все идет по плану. Следующая после «Черного города» должна появиться в 2015 году. Но ничего нового о судьбе Фандорина читатели оттуда не узнают. Это будут сю­жеты из самого начала столетия: «Приклю­чения Эраста Фандорина в ХХ веке. Часть первая».

— В 2011 году вы писали: «Неиз­бежно возникнет ситуация, когда низы больше не хотят, верхи вконец разло­жились, а деньги кончились. В стране начнется буза». Так сейчас происходит в братской Украине. Похоже, и у нас дело идет к тому же. Кроме умения останав­ливать часы способностей к предвиде­нию за собой не замечали?

— Замечал. И неоднократно промахи­вался. Я ведь не политический аналитик. Например, нынешняя внезапная смена курса с репрессий и запугиваний на при­мирение и диалог стала для меня неожи­данностью. За последние полтора года я пришел к убеждению, что режим неопе­рабелен, нереформируем, неадекватен и страна постепенно катится к революции. Что ж, почаще бы так ошибаться.

— Вы действительно считаете, что это не тактический ход, обусловленный сиюминутными интересами, а реальная смена курса «на примирение и диалог»? И что без методов типа Ли Куан Ю у нас что-то может перемениться?

— Единственный некатастрофический путь для нашей страны — диалог и ком­промисс, а не усугубление общественной конфронтации. Иначе при любом потрясе­нии — экономическом или политическом — произойдет взрыв с насильственной сменой власти и хаосом. Не сейчас, так через несколько лет. И все это время я не уставал поражаться слепоте нашего правя­щего режима, который этого не видит. Но, разумеется, я совершенно не уверен, что это смена курса. Может быть, просто так­тический ход перед Олимпиадой, а потом эта дурь с «закручиванием гаек» опять воз­обновится.

— Вернемся к литературе и истории. Вы любите литературные мистифи­кации — одни псевдонимы чего стоят! Из А.Брусникина легко складывается Б.Акунин, только две буквы остаются лишними — «р» и «с». Шифруете неко­торые слова путем смены раскладок на клавиатуре. Вы меняете жанры, экс­периментируете, будто кому-то дока­зываете: а вот еще и так могу! Все это и многое другое что-то значит для вас лично или таким образом вы просто развлекаетесь? Вообще ваше творче­ство для вас — больше труд или инте­ресная игра?

— Точности ради: в псевдониме А.О.Брусникин — так значится в выходных данных — ничего лишнего нет. Это точная анаграмма «Борис Акунин». Что же до мое­го писательства, то трудом я считать его не могу. Труд — это что-то тяжелое, от чего нужно отдыхать. Мне от моего дела отды­хать не нужно. Неудивительно, что про меня ходят слухи, будто я использую безымянных литературных батраков — очень уж много я пишу. Но штука в том, что это мой способ существования. Если бы я не писал, я бы не знал, чем занять день. Для отдыха я просто пишу как-то по-другому, вот и все. Меняю жанры и стили, придумываю нечто совсем новое — например, текст, который может существовать только в электронном виде. Веду блог, наконец. Если я не дома, у меня в кармане всегда маленькая книжечка, и я туда записываю, записываю… Это, безу­словно, тяжелое профессиональное забо­левание. Но лечиться от него не хочется.

Сергей УСТИНОВ.