Газета "Кишиневские новости"

Последние два года жизни Хворостовского— это гимн человеческой стойкости

О его уникальности как певца теперь расскажут записи — эта невероятная простота и искрен­ность бьет из любой оперной арии, из военной или народной песни, он благородил собой лю­бой жанр. Но гораздо важнее другое. Дмитрий Хворостовский вошел в историю не только сво­им голосом и харизмой, он стал первопроходцем (если брать людей такого уровня) по части снятия общественных табу. Он не скрыл страшную болезнь, не подчинился ей. Он открыто признался в этом всему миру. И было в этом признании не отчая­ние и не начало конца. Напро­тив: начало самого человечно­го, что в нем есть. Смотрите все — я человек! Смерть мне бросает вызов — пусть. Рак — пусть. Но я назло всем начну новый отсчет, и пусть меня никто не жалеет.

Не говорил уже, лежал, но… распевался до последнего! О его вокальных достоинствах будет много пафосных слов, но Хворостовский запомнится своей невероятной органично­стью: не играл, он так жил. И он победил рак. Победил как стигму, как табу, как запретную и неудобную тему, от которой отводят глаза. Не отводите! Дело не в том, что онкология — это проблема. Вчера чума, сегодня рак, завтра… А дело в том, КАК в этом раке заново обрести себя. Найти себя. И сейчас все его близкие, друзья, без какой-то фальшивой скорби, ду­мают именно об этом уроке Дмитрия нам всем. Ведь всех это ждет.

…Сидя с ним рядом (по счастью, брал прежде несколько интервью), хотелось быть максимально простым и в этой простоте об­рести гармонию. «Ой, как трудно выступать перед русской аудиторией, — сетовал мне Дмитрий во время интервью, — на Западе му­зыку пока еще воспринимают как получение удовольствия, а в России… какое тут удоволь­ствие — тут требуют жизнь отдать». Вот он ее и отдал. Красноярский парень, красавец, су­мевший вокруг себя перевернуть мир.

Мировой взлет его был достаточно стре­мителен, после красноярского педучилища, института искусств, пятилетнего пребывания в солистах Красноярского театра оперы и ба­лета Дмитрий — уже не мальчик — побеждает на конкурсе в Кардиффе, эту мощную стать замечают все, и с этого момента Хворостов­ский уже нарасхват, тут-то перелом случился быстро — не его стали выбирать, а выбирает теперь он, шествуя по лучшим сценам мира — Ковент-Гарден, Ла Скала, Метрополитен.

Да, как следствие своей занятости, Хво­ростовский с 1994-го переезжает в Лондон. Но все равно был плоть от плоти, кровь от крови своей земли, крепко стоял на ногах, не закапывался в двойных-тройных смыслах и сразу в любых вопросах видел суть: «И Рос­сия, и Москва меняются семимильными ша­гами, — говорил он в один из приездов, — да, я радуюсь, что люди стали жить как-то бога­че, чем в советское время. Но очень жаль, что дифференциация между слоями населения усиливается… В этом боль».

— Когда уходят такие глыбы в расцвете сил, всегда не понимаешь — откуда эта страш­ная несправедливость? — говорит Денис Мацуев. — Я бы назвал его сибирским ры­царем: эта доброта, благородство, широкое сердце!.. Незабываемая улыбка. Душевная. А уж как личность… в какой-то момент на сцене появилось чудо, которое ворвалось молние­носно. И теперь, если не смотреть видео, не знать, кто это поет, то по одному только голо­су понятно, что это Хворостовский. Его тембр неповторим. Его харизма мотивировала всех вокруг. Талант невероятный, под влиянием которого я постоянно находился. И неважно, в каком репертуаре — оперном, или в роман­сах, или в военной песне. Вот была эта ложная информация недавно — а ведь говорят, что «если раньше хоронят, то человек долго жить будет»; увы, эта примета не сработала.

— Не кажется ли вам, что он открыл но­вый феномен своим поведением — не стал скрывать болезнь, но боролся за каждый концерт?

— Это абсолютный подвиг. Уверен, сцена добавила ему несколько лет жизни. Сцена — великая терапия, она выводит тебя из этого состояния, лечит, дает надежду. И каждый его последующий выход становился событием. Примером для всех. Потому что надо бороть­ся до конца.

■ ■ ■

…Дмитрий был очень похож на своего отца. Такой же благородный, открытый, се­довласый и нежный — никогда не забуду, как сидели все вместе втроем в один из приез­дов артиста в Москву и в каждом шаге и сло­ве ощущались цельность и внутренний строй: «Выпить? Нет, я не имею права «отрываться». У меня же грядет концерт. Поесть ночью еще можно, но выпить… Нет, не пью. Категориче­ски. Другое дело, поздно стал ложиться. Пока был в Париже, ложился в три. А в Москве — в пять утра… нет, надо входить в норму. Много ли друзей? Знаете, лет в тридцать меня тоже окружало множество людей, казавшихся мне друзьями. Дверь нашего дома была открыта для всех, там постоянно кто-то находился. И ночевать оставались… Так, папа? (Обращал­ся к отцу.) Это считалось нормальным и при­личным. А потом все эти люди потерялись; они поменялись, и я поменялся. Отношения с папой? Мы давно уже не «отец и сын», но друзья, братья даже. Дня не проходит, чтобы я не позвонил папе по телефону, где бы ни на­ходился».

После чего папа очень трогательно рас­сказывал, как маленький Дима в детстве увле­кался лошадьми, но не в качестве наездника — лепил их из пластилина. Отсюда и дилемма возникла — а не отдать ли сына вместо музы­кального в художественное училище? Впро­чем, директор училища спас для нас великого баритона.

— Что интересно: его фигурки лошадей никогда не оставались статичными, но будто пребывали в движении, — рассказывал папа Дмитрия Александр Степанович, — я так этому удивлялся… В общем, прихожу к ди­ректору, показываю. А мне в ответ: «Скажи­те, а он еще чем-то у вас занимается?» «Да, — говорю, — играет на пианино». — «Вот и пусть себе играет!»

Помню, как та встреча закончилась сло­вами Дмитрия — «мне еще нужно лет 20 ра­ботать, жить своей цыганской жизнью, чтобы содержать семью и обеспечить себе спокой­ную старость, успокаиваться пока рано». Ни­каких двадцати лет, конечно, не прошло.

■ ■ ■

Конечно, раньше, в начале 2000-х, ака­демисты разбирали Дмитрия «по косточкам», не прощали ему и Анне Нетребко всемирной известности, что только не писали в его адрес — и то, что «во рту у него не слова, а кирпичи, поэтому проблемы с тембром и эстетикой», «сейчас лопнет от натуги», и то, что в одном концерте — якобы — «пел под фанеру», и про «сценический нарциссизм», — в общем, спу­ска не давали. Тяжело быть первым парнем на деревне: удобная мишень для критики. Но тем и ценнее наследие Хворостовского — он искал себя, искал в разных жанрах — и с ком­позитором Игорем Крутым, и в народниче­стве, не теряя планки…

— В прошлом году, — вспоминает Крутой, — когда он был на моем творческом вечере на «Новой волне», куда я его упросил, в принци­пе, приехать, он сказал, что очень благодарен за то, что я заставил его это сделать — таким, говорит, я запомнюсь.

— Концерт был тогда эмоциональным, очень волнительным. Он выглядел бодро. Помню, как встречал его зал — стоя, и люди действительно тогда поверили в чудо и радовались…

— Да, мы готовились, все было непросто. Ему было тяжело — и морально, потому что он понимал, что происходит с ним, и физически, конечно. На самом деле американские врачи давали ему 18 месяцев, полтора года, когда стал известен диагноз. Сказали это катего­рично. Но у него был мощнейший организм, он практически на год пережил отведенное врачами время. Год сумел украсть у смерти за счет своей спортивности, своей веры. Он, конечно, жил надеждой, но все-таки понимал, что происходит. Если ты умираешь в полном сознании, это же ужасно. Потом у него все- таки четверо детей, и все они не взрослые, старшим — по двадцатке, Максиму — четыр­надцать, а Ниночке вообще девять.

— Ваш совместный альбом «Дежавю» имел ремарку «Часть первая». Над второй частью вы так и не успели начать рабо­тать?

— Увы. Хотя он постоянно говорил, что хочет записывать новый материал. Его голос все это время звучал очень уверенно, мощно, только буквально в последние несколько ме­сяцев он перестал петь.

— Этот альбом был в некотором смыс­ле экстраординарным в контексте и ваше­го творчества, и его амплуа как классиче­ского артиста. Понимаю, что там каждая песня — жемчужина. Есть, наверное, и какая-то самая любимая для вас?

— Скорее всего, «Дежавю», композиция, которая и дала название всему альбому… К сожалению, уже ничего не изменить…

■ ■ ■

…Поэтесса Лилия Виноградова, автор текстов для совместного проекта Крутого и Хворостовского «Дежавю», была с Дмитрием в лондонской клинике до последнего. По сути, он умирал у нее на глазах.

— Я потеряла очень близкого человека, — говорит Лилия, — мы знакомы с 2006 года. С первого рукопожатия в Риге мне сразу стало понятно, что он мне очень родной. И эта связь никогда не прекращалась. Не прекращается и сейчас, когда его уже не стало. Пронесу это до конца. Нет больше в России такого арти­ста, как Дима. Пусть в меня плюют, говорят, что есть другие прекрасные, — нет, он один такой. Не только для России. Для планеты. Неплохо бы, чтобы все как-то взяли и погор­дились бы им.

— Есть такое ощущение, что он как в сказках великан — встал, пробудился в лесу? Он весь из почвы…

— Абсолютно. Дима — это явление при­роды. Мощнейшее. Как солнце, радуга, тучи, гроза. Очень естественный. Что его отличает от многих-многих-многих… Это анти-пафос, анти-надувание-щек, анти-бравирование, анти-самолюбование. Какой есть, такой и есть.

— В сущности, он победил рак. Как бы сказал — не жалейте меня!

— Согласна. Об этом надо говорить! Он не хотел жалости к себе. Нет, жалость как сочув­ствие — понятие замечательное. Но жалость слюнявую он категорически отвергал всегда. И каждый день выходил на сцену, распевал­ся, работал, даже уже тогда, когда технически это невозможно было сделать. А он делал. Он, конечно, победил болезнь. Я до последней се­кунды была рядом с ним. Мучительно уходил. Но даже будучи в необратимом, тяжелейшем, мучительном состоянии, Дима все равно вы­шел победителем из этой схватки.

— Дима уходил в сознании?

— Разумеется, он был под седативными препаратами, чтобы облегчить страдания. Но он все слышал. Не говорил, но периодически открывал глаза: кивал — значит ДА, мотал го­ловой — НЕТ. Всех видел, все понимал. Мы с ним, если так можно выразиться, разговари­вали беспрестанно. Фло (Флоранс, жена) мне позвонила в субботу, сказала — прилетай… в воскресенье прилетела. Он уже лежал в кли­нике. Там же и умер в 3.35 по лондонскому времени…

Ян СМИРНИЦКИЙ, Артур ГАСПАРЯН.