Газета "Кишиневские новости"

Александр ШИРВИНДТ: «Я все время таксистом быть мечтал, интересно же — новые люди, разговоры. А в театре один и тот же текст 400 раз»

Зачем с ним делать интервью, непонятно. Скажешь волшебное слово «Ширвиндт», и сразу все ясно. Ширвиндт — как много в этом звуке… В этом звуке много юмора, искрящегося таланта, еще больше ума. У него маска циника, а на самом-то деле — чуткий, нежнейший человек… Да, этого не может быть, но все-таки ему 80. Молодому (духом!) человеку, потерявшему за годы своей большой жизни так много друзей. Но не бу­дем о грустном: свой наикруглейший юбилей, как и все последние 15 лет, Александр Анатольевич провел у себя на Валдае. «Под тем же кустом», — как он говорит. Ну и молодец.

«Со страшной мукой и глупостью всю жизнь болею за «Торпедо»

— Александр Анатольевич, извините, но в моем представлении вы прежде всего философ. Вам обидно?

— То, что ты сделал такой зачин, это за­мечательно. Потому что обычно спрашивают: вы прежде всего стойкий семьянин, вы 78 лет женаты на одной женщине, вы в одном театре уже 42 года… Но чтоб кто-то начал вот так, что вы стойкий импотент или стойкий философ, — это для меня откровение.

— Импотент и философ — для вас это что-то близкое?

— Синонимы.

— Ну, не будем про импотента, это не наша тема. Я о футболе. Театр, арти­стическая игра, по-моему, очень близка к футбольному действию.

— Это очень идентично. Я, понимаешь, со страшной мукой и глупостью всю жизнь болею за «Торпедо». Вот раньше кричали: ах, у нас нет футбола! Почему? Мало платят. Сейчас платят больше, чем там, — и ни фига. Теперь: не те тренеры. И вот позвали Капелло… Вме­сто того чтобы позвать Мишку Гершковича, Бышовца и Газзаева.

— Уже были.

— Нет, сейчас позвать стариков. Так вот в чем идентичность профессии? Игра! Гонора­ры, звания, положение в театре или в футбо­ле, мечта быть председателем театрального общества или футбольной федерации — все это до момента, когда я выхожу на сцену, а они выходят на футбол. Если это продолжает­ся и на поле, когда в голове у меня гонорары, — всё, я кончился. Если футболист, как актер, не общается, не чувствует дыхание зала и ему всё по барабану, то это машина, техника и бред. Эмоция, талант, игра и зритель! И тут, и там — зритель. В пустых залах играть нельзя — и на пустых стадионах играть нельзя.

— Но если даже один человек сидит, надо играть?

— Нет, 13. Ты не знаешь? Есть такой ста­ринный негласный театральный закон со вре­мен, наверное, Мольера. Когда жуткий спек­такль, и говорят: ничего не продано, а артисты стоят за кулисами, смотрят в щель, зрителей считают: раз, два, три, четыре… шесть, семь, восемь… Всё, отменяется! Они так рады. И вдруг входит семья — пять человек. Трындец, надо играть. А вот старинный театральный анекдот. Во время блокады в Ленинграде работает Александрийский театр. В зале хо­лодрыга, всего несколько зрителей, а дают «Ивана Сусанина». Постепенно люди уходят. И вот остается один. Он тихо подходит к рампе, ловит глаза, предположим, Черкасова покой­ного и говорит: «Ухожу». Вот тебе абсолютно точное у меня ощущение: если нету артистиз­ма и желания играть для зрителя, Капелло, не Капелло — это все ерунда.

— Так у сборной России желание было, а артистизма-то и не было. Вы, наверное, знаете таких артистов, которые хотят, но не могут. Это трагедия вообще?

— Да, трагедия. Но они хотят. Те, которые не могут, хотят еще больше. И потом, пони­маешь, я же ведь старый, я всю жизнь с фут­болом связанный. Я вот помню, как в городе Львове мы были на гастролях. И туда приехал «Днепр», который тренировал Лобановский. А мы дружили с Валеркой. И он меня позвал после спектакля к себе, в этот страшный блоч­ный номеришко. Я как сейчас помню: выпили. А у него пол в этом номеришке завален газе­тами, как будто ремонт. В углу стоит пузырек для чернил. В этот пузырек воткнута кисточка. Он ползает по полу и этой кисточкой рисует игру. Гениально, да?

«Не бывает умных актеров»

— Когда Миронов умер на гастролях в Риге, вы были первым, кто его подхватил на сцене, кто вез его в Москву. Но Театр сатиры тогда гастроли не отменил. А дол­жен был?

— Мало ли бывает трагедий… Есть же ак­теры, которые играют спектакль в день, когда умер близкий человек. А что делать? Потом начинается бодяга: театр не отменил гастро­ли… Это детский сад.

— Александр Анатольевич, по-моему, вы слишком умный для артиста. Вы умнее, чем эта профессия в принципе. Или я сгу­щаю краски?

— Не сгущаешь совершенно. Не может быть умных актеров, а актрис — тем более. Если подключен мозг, ничего не получится. Почему нельзя переиграть на сцене детей и животных? Главное — не думать, как сыграть. Актер — абсолютно профессия животная. Потом можно прикинуться философом, тео­ретиком театра… И вообще, это не мужская профессия. Но что делать, поезд ушел уже. Я все время таксистом быть мечтал: интересно же — новые люди, разговоры, а здесь один и тот же текст 400 раз. Но ты замечательно за­даешь вопрос: Александр Анатольевич, вы такой умный… А я отвечаю: ну да. Это под­тверждение того, что я дурак полный.

— А может, вы подтверждаете, что не совсем артист?

— Это сто процентов. Бывает не совсем артист, бывает совсем не артист. Но я все-таки первое.

— То есть вам голова мешает, и вы не всегда ее можете отключить?

— Ну конечно. Вот чему учит классика: полное проникновение, полное перевоплоще­ние, внутреннее и внешнее. Это всё литерату­ра. Степень перевоплощения имеет значение для понимания того, чего ты произносишь. Но полное перевоплощение — это утопия.

— А у Юрского же вроде получается.

— Юрский не может полностью пере­воплотиться, потому что он настолько мудр, умен и парадоксален. Он все равно, делая, анализирует. А Гриценко не анализировал. Во-первых, нечем было анализировать.

— А играл интеллектуальнейшие роли!

— Так это Боженька, он был гений. Вот тебе разница. Их, гениев, три с половиной. Сейчас же звезда, великий… — плюнуть не­куда. А на самом деле их были единицы.

— Ну, тогда огласите весь список, по­жалуйста. Итак, Гриценко — гений, еще Евстигнеев?

— Да, Евстигнеев, Луспекаев, Олег Бори­сов… Еще можно вспомнить парочку. Это не в обиду замечательным артистам.

— Извините, а Андрей Миронов?

— Он замечательный актер. Он был само­копака, но я говорю о своем ощущении. Для кого-то, может быть, Андрюша был и великим. Но я имею в виду ту планку, божественную. Андрей был абсолютно глобальный трудого­лик, он был обаяния неслыханного, да все что угодно. И не дурак тоже.

«Музой Плучека была Татьяна Васильева»

— Простите, ну а себя вы, очень трез­во мыслящий человек, куда поставите, в какой ряд?

— А себя я поставлю в многовековые про­фессионалы. Довольно умелые, да. Но чтобы сказать, что где-то было такое откровение, прозрение, снизошедшее оттуда. Никогда не было.

— Но была же, наверное, какая-то роль, хотя бы одна, которую вы сыграли гениально?

— Когда Эфрос пришел в «Ленком», а у меня уже был такой крест, штамп и, как сейчас говорят, бренд капустного хохмача, остроум­ного, находчивого… С этой находчивостью тоже жуть: вот он пришел, сейчас он «найдет­ся»… Кошмар! Так Эфрос сказал, что будет это ломать. И действительно, я у него сыграл, в общем, штук семь-восемь серьезных ролей: и Тригорина, и в «Снимается кино» Радзин­ского, «104 страницы про любовь», Людовика в «Мольере», «Что тот солдат, что этот»… Я сыграл много драматических ролей, потому что Эфрос меня заставлял и считал, что мне это необходимо. Да, это зависит от уровня режиссера, который хочет из этой глины что-то вылепить.

— Эфрос вылепил из такой красивой глины, как Ольга Яковлева, суперприму для себя, свою музу, Галатею.

— Да, я тоже с Олей играл. В «Чайке» я ее совращал как Тригорин; в «104 страни­цы…» я ее хотел, она не давала; в «Снимается кино» просто она была моей музой. Еще был такой спектакль на Бронной — «Счастливые дни несчастливого человека» Арбузова, где мы тоже с ней играли любовь. Единственное, где я с ней не играл любовь, — это «Ромео и Джульетта». Эфрос на Бронной решил ставить эту пьесу. Все ждут распределения. Он меня вызывает, говорит: «Слушай, я так мучаюсь, ты знаешь, как я трудно подбираю материал, распределяю роли… Но вот я решился…» Я думаю: неужели Ромео? «Я тебя очень прошу мне помочь, — продолжает Эфрос. — Это так важно. Это центральная роль». Короче, Эфрос дал мне роль первого герцога, и в программке она была написана как главная. Я там лежал за кулисами четыре часа, а в конце выходил с этими перьями и говорил: «Нет повести пе­чальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джу­льетте». Вот что такое Эфрос: он убедил меня, что это была самая главная роль.

— Но такие замечательные артисты, как вы, Гафт, Дуров, оказались при Эфро­се лишь в свите королевы по имени Ольга Яковлева. Не унизительно?

— Ну, это было не совсем так. Да, Валь­ка Гафт написал в каком-то журнале, что он, Петренко, я и Даль ушли потому, что надоело подыгрывать. Да, у Эфроса существовала совершенно маниакальная влюбленность… А без муз великие художники не могут. Но, если Ольга не была где-то занята, мы играли и без нее. А Таиров, Мейерхольд — у всех были гло­бальные музы.

— А у Плучека — Татьяна Васильева?

— Да, у Плучека Васильева, но она не была женой. Яковлева тоже не была женой, там была просто влюбленность. А Васильева долго служила музой, да.

«Так что я слуга, и более никто»

— Александр Анатольевич, вам бы хотелось, как многим в стране, назад в СССР?

— Ужас в том, что я делаю вид, что но­стальгирую… А это так и есть, как флер. Но я конкретику забываю. Я помню ощущения… Вот то, что я 22 сентября 62-го года съел на углу, а тут подошла Леночка… Ни-че-го! Но ощущения!

— Вкус лимонада?

— Да, лимонада, мороженого. Авто­мобиль «Победа», который под моей пятой точкой всю жизнь. Как я вез пьянь по десять человек…

— Это куда вы их возили?

— Из ресторана в театр, после спектакля домой.

— Вы были комсомольцем?

— Недолго, но в партии я никогда не был. А из комсомола как-то выгнали… Или по ста­рости ушел, не помню. На Плучека, беспар­тийного, всегда давили, что в театре нужна партийная ячейка, и одними рабочими сцены тут не отделаешься. У нас были хитрые пар­тийцы, которые держали марку: Рунге Боря покойный, Аросева, кстати, Пельтцер Татьяна Ивановна. Это те еще коммунисты…

— А вы кто по жизни: Обломов или Штольц? Почему-то мне кажется, вам больше люб Обломов.

— В фильме Михалкова Андрей Попов играл слугу Обломова Захара. Так я — вот он. Я тоже люблю, чтоб было тихо, мирно, а сво­им чтоб было сытно и уютно. Так что я слуга, и более никто.

Александр МЕЛЬМАН.