Газета "Кишиневские новости"

Наш обозреватель вспоминает о патриархе советской и грузинской политики

С Эдуардом Шеварднадзе мы были почти ровесниками. Он родился в январе, а я в апреле одного и того же 1928 года. За эту долгую жизнь наши пути часто пересекались, а то и сталкивались. Наши кланы враж­довали между собой. Мой младший брат Дэви, секретарь ЦК Компартии Грузии по агитации и пропаганде, и Эдуард Амвросиевич были основ­ными конкурентами в борьбе за грузинский престол, который зака­чался под Мжаванадзе. К счастью, в этой борьбе победил Шеварднад­зе. Почему к счастью? Да потому, что грузинский престол был проклят самим Господом. Вспомним хотя бы судьбу самого Мжаванадзе, Звиада Гамсахурдиа, Михаила Саакашви­ли и… Шеварднадзе. О Берия я уже и не говорю.

Но сегодня не время и не место копаться в интригах грузинского двора, достойных пера Александра Дюма-отца и летописца римских цезарей Светония. Поэтому я ограничусь не­сколькими эпизодами из жизни Шеварднадзе, в которых я наблюдал его на расстоянии про­тянутой руки…

■ ■ ■

В тот год опять разбушевалась Абхазия. Поводом к бунту стал статус абхазского языка, который Москва категорически отказывалась признавать, опасаясь цепной реакции преце­дента. И вот на футбольном стадионе курорт­ного города Гагры состоялся всеабхазский сход. Участники схода потребовали встречи с Шеварднадзе, и он прилетел в Гагру. Я в те дни загорал на гагринских пляжах, пользуясь сво­им неотъемлемым конституционным правом на отдых. Но как только заварилась абхазская каша, в моем уже порядком загоревшем теле отдыхающего вновь проснулся журналист. И я с головой залез в эту кашу.

Органы безопасности советовали Шевар­днадзе не идти на сход в пасть разъяренной толпе, а встретиться с ее «представителями» в одном из гагринских правительственных санаториев. Шеварднадзе отверг этот совет. Тогда те же органы предложили ему явиться на стадион окруженным каре чекистов. Но Шеварднадзе отверг и это предложение. Он настоял на своем — пойти на сход одному в со­провождении лишь одного же телохранителя и меня, видимо, в качестве летописца.

И вот наша тройка вышла на поле и сра­зу оказалась лицом к лицу с намного превос­ходящими силами противника. Толпа немед­ленно окружила нас. В ее передних рядах были старухи в черном с портретами своих убитых еще при Берия детей и старики в черкесках. Их руки грозно лежали на кинжалах. Женщины причитали и кляли власти, мало чем уступая в этом искусстве своей далекой родительнице, колхидской царице Медее.

Я неотступно шел за Шеварднадзе и не­отрывно глядел на него. Ни один мускул на его лице не дрогнул. Он вел себя так, словно его окружала не разъяренная толпа фанатиков, а развеселая толпа фанатов-поклонников. Он целовал руки старухам, а стариков цело­вал в грудь. Я уже не помню, что он говорил им. Помню лишь, что говорил он горячо и без остановки. Сначала его перебивали враждеб­ными выкриками. Затем толпа замолкла, пре­вратившись в слух. А затем послышались одо­брительные восклицания. Дело было сделано. Матч выигран. Или хотя бы сведен вничью, что тоже было успехом.

Он умел управлять народом, потому что умел разговаривать с ним, потому что он ува­жал народ, а не боялся его. Тем более не бо­ялся за себя

Когда мы вышли из окружения и направи­лись к выходу со стадиона, Шеварднадзе, вы­тирая платком пот с лица, с улыбкой заметил:

— Ах, если бы мне так же легко удалось бы убедить Политбюро!..

■ ■ ■

Когда Михаил Горбачев вручил Шевар­днадзе ключи от мидовского небоскреба на Смоленской площади, это вызвало всеобщее удивление. Никогда за всю свою прошлую карьеру милицейского начальника и партий­ного босса Шеварднадзе с дипломатией не ассоциировался. Тем не менее он был ди­пломатом по всей своей природной сути. Не столько а-ля Громыко, сколько а-ля Талейран. Он не владел ни одним иностранным языком, но был гроссмейстером интриги. Он не был знаком с дипломатическим протоколом, но был кудесником грузинского застолья. Он не изучал историю дипломатии, но видел людей насквозь. Дипломатия была у него в крови. Вот почему он с такой легкостью овладел небо­скребом на Смоленской и вскоре стал одним из главных действующих лиц во внешнеполи­тическом спектакле, который разыгрывался на мировой арене. Тяжеловесы сразу признали его своим и окрестили «серебряным лисом». Многие думают, что причиной тому была его седая шевелюра. Не только. Дело вот в чем. Знаменитый английский философ Исайя Бер­лин делил людей на ежей и лисиц. Шеварднад­зе никогда не кололся. С ним приятно было иметь дело. Он был обходителен, как лиса, и когда ты после общения с ним выходил удо­влетворенный, ты даже не замечал, сколько уколов нанес тебе этот еж, замаскированный под «серебряного лиса».

Вот почему для меня лично дипломатиче­ская метаморфоза Шеварднадзе не явилась какой-то неожиданностью. Я знал хорошо и до того, что он двулик, как Янус, и многорук, как Шива, что он мог играть сразу на многих шахматных досках политики, обернувшись спиной к соперникам. Вот один из примеров его искусства игры на многих досках вслепую. (Впрочем, слепо он ничего не делал. Слепо он любил только свою подругу жизни Нанули, кстати, дочь репрессированного «врага наро­да».)

Дело опять происходило на берегах Чер­ного моря, но уже не в Гагре, а в Пицунде. Я снова пользовался конституционным правом на отдых в Доме писателей. Однажды в мой номер вбегает явно взволнованный директор и говорит, что у него в кабинете на проводе «кто-то от Шеварднадзе», требующий меня! (В то время Шеварднадзе был еще первым се­кретарем ЦК Компартии Грузии и кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС.) Я, естественно, иду в кабинет директора Дома отдыха писате­лей и поднимаю телефонную трубку. Кто-то из помощников Шеварднадзе говорит мне, что вскоре за мной пришлют машину и мне подле­жит приехать на госдачу к «самому». Почему? Помощник сказать не удосужился, а может, и сам не знал.

Машина действительно пришла, и я, раздираемый тревожными предчувствиями, поехал на госдачу к «самому». Шеварднадзе принял меня приветливо. После нескольких церемониальных вопросов из кассы, как дела, Шеварднадзе перешел к Делу. А состояло оно вот в чем. На эту же госдачу приехал отдыхать и секретарь ЦК КПСС по агитации и пропаган­де Леонид Федорович Ильичев. И вот Шевар­днадзе осенила дикая на первый взгляд мысль — устроить встречу между шефом советской идеологии и самым антисоветским писате­лем Грузии Константинэ Гамсахурдиа, отцом Звиада, будущего президента независимой Грузинской Республики.

Конечно, Шеварднадзе сильно рисковал. Ненависть Гамсахурдиа ко всему советскому и тем более русскому граничила с физиологиче­ской. Он принципиально отказывался говорить по-русски, хотя владел языком Пушкина в бле­стящем совершенстве, и появлялся на улице или в присутственных местах исключительно в черкеске с посеребренным кинжалом. Этим он говорил свое «фи» красным, ворвавшимся в Грузию через Дарьяльское ущелье.

Целью Шеварднадзе было показать Ильи­чеву, что не так страшен черт, как его малюют, и что грузинская интеллигенция «поклоняется» Москве. Даже Гамсахурдиа. Что Шеварднадзе воспитывает ее в «правильном направлении» и не дает ей разгуляться. Конечно, для этого Шеварднадзе мог выбрать менее одиозного представителя грузинской интеллигенции, но он решил сыграть ва-банк.

Моей первой задачей было подготовить Гамсахурдиа к встрече с Ильичевым. (У Гам­сахурдиа в Пицунде была собственная дача.) От великого грузинского писателя требовал­ся следующий минимум: явиться на госдачу в «европейском костюме» и говорить с Ильи­чевым на языке Льва Толстого. Для этого Ше­варднадзе разработал план, которым должен был руководствоваться я. По поводу черкески. Поскольку в Пицунде стояла жаркая погода, мне надо было убедить батоно Константинэ нарядиться в белые брюки и легкую спор­тивную рубашку, «как в молодости, когда он изучал Ницше в Берлинском университете». (Слова Шеварднадзе. К которым он уже для меня добавил: «Это напомнит ему, что он счи­тает себя европейцем». По поводу русского языка: «Надо напомнить этому московскому бонзе, что грузинская интеллигенция владеет русским языком лучше, чем московская парт­бюрократия».)

Психологический расчет Шеварднадзе оказался правильным. Мне не стоило особого труда уговорить патриарха грузинской прозы поехать на госдачу в одеянии немецкого сту­дента и говорить с Ильичевым на русском язы­ке, иногда вставляя в него немецкие, француз­ские и английские слова. И даже латинские поговорки, мол, знай наших, мы, грузины, ев­ропейцы и не валяемся на задворках Азии.

Шеварднадзе рассчитал и вычислил все. Даже меня. С одной стороны, я был близок к Гамсахурдиа. Он знал меня с младенческих лет, так как был другом нашей семьи. Об отце моем он говорил: «Георгий — единственный коммунист, с которым можно играть в нарды». Мы часто ходили к нему в гости в его «Колхид­ский замок» в Тбилиси, где по саду гуляли павлины и косули и где я со Звиадом играл в футбол. С другой стороны, мой сын был женат на внучке всесильного Суслова, верховного босса Ильичева. И тот хорошо знал об этом.

Обед прошел на славу. План Шеварднад­зе полностью удался. Грузинский диссидент и советский партбюрократ буквально влюби­лись друг в друга, чему способствовало до­брое грузинское вино из правительственных подвалов, то есть без всяких дураков — при­месей. И, конечно, Шеварднадзе, который подобно опытному кормчему вел беседу за столом в необходимом ему русле. Для того чтобы зорко следить за гостями, он назначил меня тамадой и под мои высокопарные тосты делал свое дело.

Когда гости разъехались и мы остались вдвоем, Шеварднадзе с усмешкой сказал:

— Еще немного, и наш батоно Констан­тинэ заговорил бы как коммунист, а Ильичев — как диссидент.

А вы говорите, что Эдуард Амвросиевич не был готов для карьеры дипломата, тем бо­лее топ-дипломата!

■ ■ ■

Это было в конце 80-х годов теперь уже прошлого, ХХ века. Шеварднадзе в который уже раз прилетел в Вашингтон для пере­говоров с президентом Бушем-отцом и его госсекретарем Бейкером, как когда-то — с Рейганом и Шульцем. Шеварднадзе остано­вился не в советском посольстве, от которого до Белого дома было всего два шага, а в го­стинице «Четыре сезона». А вот от гостиницы, находившейся напротив редакции газеты «Ва­шингтон пост» надо было отмахать быстрым шагом более получаса, чтобы добраться до резиденции американских президентов.

Я околачивался в холле гостиницы, когда там появились, выйдя из объемистого лифта, Шеварднадзе со своими помощниками, со­ветниками и экспертами. Они появились на­много раньше, чем ожидалось. Дело в том, что Эдуард Амвросиевич принял решение идти в Белый дом пешком, что вызвало явное неудо­вольствие служб безопасности — и советской «Девятки», и американской «Сикрет сервис». Все смешалось, как в доме Облонских. Маши­ну с советским флагом и долженствовавший сопровождать ее эскорт полицейских автомо­билей и мотоциклистов отправили на белодо­мовские стоянки «порожняком».

Шеварднадзе вышел из отеля первым. За ним стихийно, но строго соответствуя рангу, выстроились дипломаты. Всяк сверчок знай свой шесток. Полиция и агенты «Сикрет сер­вис» в штатском прокладывали им путь, так что не было никаких заминок ни на тротуаре, ни на переходах.

Шеварднадзе неожиданно набрал не­обычайно быстрый темп. Все вынужденно потянулись за ним, соблюдая ритм, взятый «хозяином». Я шагал несколько сбоку, как мальчишка, пристроившийся к военному ду­ховому оркестру.

Шеварднадзе шел широким шагом. Во­лосы «серебряного лиса» разметались от ве­терка с Потомака. Он шел молча и сосредо­точенно смотрел вперед, не оборачиваясь к сопровождавшим его лицам.

О чем он думал в эти минуты, шагая по улицам американской столицы — нового Рима? Журнал «Нью лидер» писал, что его вклад в новую дипломатию «равнялся вкладу Рейгана и Горбачева». Бейкер был буквально влюблен в него, называя его Шеви, и часто на­певал ему: «Georgia on my mind», имея в виду не штат Джорджия, о котором была сложена эта песня, а Грузию.

Быть может, он вспоминал свой первый день в небоскребе на Смоленской площади? Обращаясь к сотрудникам МИДа, он сказал тогда: «Кто я такой по сравнению с Громыко, этим дредноутом мировой внешней полити­ки? Я всего лишь моторная лодка». Теперь он шел по Вашингтону, взведенный мотором нового мышления, мотором, которого лишил­ся дредноут, ставший горой ненужного и на­сквозь проржавевшего металлолома. Он шел по Вашингтону, обгоняя прохожих и время. И своего старшего собрата по перестройке и гласности. Несколько позже в интервью газете «Нью-Йорк таймс» он скажет: «Когда Горбачев думал о том, как улучшить социализм, я уже не был социалистом». (В течение многих лет я добивался у Михаила Сергеевича ответа на вопрос: когда он перестал быть коммунистом? Но так и не смог получить ответа.)

Как-то в беседе с западными репорте­рами Шеварднадзе обронил такую фразу: «У меня, как и у Пикассо, было много перио­дов».

Я помню Шеварднадзе во Внуковском аэропорту, когда он встречал вернувшегося из очередного зарубежного вояжа Горбачева. Именно в этот день на улицах Тбилиси сапер­ные лопатки гуляли по лицам грузинских Ма­донн.

Я помню Шеварднадзе в его последний день в парламенте Грузии, когда взращенные им львята кричали ему «долой!» и более оскор­бительные слова, когда «революция роз» за­бросала его дерьмом.

Но в эти траурные дни мне хочется снова увидеть Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе идущим быстрым шагом по 16-й стрит к Бе­лому дому. Его любили немцы и ненавидел советский Генштаб, считая его изменником родины. Его уважали афганцы, но презирали ультра из Политбюро во главе с Лигачевым. Он жил в зазеркалье, но не в волшебном, как в сказках Кэрролла, а в аттракционе кривых зеркал, который показывают в балаганах на дешевых ярмарках. Но подобно Пикассо, кото­рый, несмотря на множество пройденных им этапов, так и остался Пикассо, Шеварднадзе, несмотря на свои многочисленные превраще­ния, так и остался Шеварднадзе. И судить его надо именно таким, каким он предстал перед Богом, с кинолентой под мышкой — «Покая­нием» Тенгиза Абуладзе. Покаянием, которое еще не искупление.

Мэлор СТУРУА, Миннеаполис.