Газета "Кишиневские новости"

Примадонна пообещала «вернуться, если будет не на что жить»

«С самых первых ее шагов за ней всегда какой-то шлейф из спле­тен, слухов, мифов, — рассужда­ет об Алле Пугачевой один из ее первых наставников Дмитрий Иванов. — Она сама миф. Стала мифом, несмотря на всю свою за­земленность. Она очень земная и тем не менее миф. Для меня — нет. Потому что для меня она так и оста­лась 16-летней Алкой…»

Писатель и поэт Дмитрий Иванов вместе со своим соратником Владимиром Трифоно­вым в их бытность редакторами передачи «С добрым утром!» на Всесоюзном радио стали волею судеб первыми «медиамагнатами» (как назвали бы их сейчас), которые, во-первых, увидели живьем юную претендентку в певицы с Крестьянской Заставы и, во-вторых, впервые выпустили в советский эфир песню в ее испол­нении «Робот», чем и открыли ту самую вели­кую Эпоху Аллы Пугачевой. «Они меня взяли в свои руки и стали лепить, так и вели по жиз­ни», — говорит теперь о них г-жа Пугачева.

Эпоха протянулась из века в век, многое повидав и пережив — от нескончаемой чере­ды мелких политических деятелей до чехарды из мужей и фаворитов. Но главное, что стало символом и маркером Эпохи — Театр пес­ни и песни-шедевры Примадонны, которые не просто стали классикой, а изменили му­зыкальный ландшафт, перепахали сознание, мироощущение людей, поклонников певицы, которыми в годы расцвета ее славы была, по сути, вся страна. Задолго до того, как се­годняшние агитпроповцы придумали это по­нятие, она стала подлинным «национальным лидером» — и с рейтингом, отнюдь не высо­санным из пальца оголтелой пропаганды.

Наоборот — «нас бьют, мы летаем!». С «пу­гачевским бунтом» советские власти не могли смириться долго, хотя и терпели, держа ее, как попугая в клетке, чтобы хвалиться миру не только водкой, икрой, водородной бомбой, Гагариным, Большим театром и ансамблем песни и пляски Игоря Моисеева, но и эстрад­ной певицей понятного миру уровня и понят­ной ментальности. Если бы ее не было, то надо было придумать! Отправляли на междуна­родные конкурсы, где она неизменно заби­рала Гран-при, а люди поражались, что «она из Союза», показывали дичью в парижах-нью- йорках-стокгольмах, но под неусыпным при­смотром КГБ — переживали, что сбежит, гро­зили пальчиками.

Забирали себе, в «народные» закрома, «мильонные» доходы со стадионных концер­тов, пластинок, гастролей, не забывая при этом издеваться запретами, «непущаниями», вырезаниями из эфиров, уничтожением архи­вов и т.д. Могли, возможно, и убить, устроить, скажем, автокатастрофу, когда совсем надо­ела и «распоясалась». Но испугались. Потому что она уже была национальным лидером.

✭✭✭

Символом Эпохи стал и «аллый день ка­лендаря» — 15 апреля, ее день рождения, которое каждый год — из тысячелетия в ты­сячелетие — страна продолжает отмечать. Телевидение и радио начали заблаговремен­но — чередой программ, телешоу, концертов с участием Великой и о Великой.

Однако не только славят добрым словом, но, конечно, и поплеваться себе в удоволь­ствии не отказывают. Градский, Александр Борисович, другой наш великий гений музыки и заправский скандалист, намедни извелся весь в сердобольности к Алле. «В последние годы, — говорит, — только ерундой она и за­нимается… голоса нет, музыка говно, песни ужасные». Да и «мечется всю жизнь, никак не может понять, где настоящая радость». Ко­нечно, мэтр ляпнул это не со зла, скорее, как считал, от сочувствия к звезде, которая все- таки, признал, «неплохая у нас, как и страна». Имеет право — по возрасту (они с Аллой одно­годки), выслуге лет и по заслугам.

Но ему хорошо — с луженой-то глоткой даже при седых яйцах. А что делать бедным женщинам, они ведь, даже сильные, часто плачут у окна? С возрастом у них голоса сла­беют — хоть ты возьми Монтсеррат Кабалье, хоть Барбру Стрейзанд, хоть вспомни Клавдию Шульженко, не говоря уже о Мадонне, вообще никогда не имевшей голоса, а до сих пор «кол­басящей» по миру, на зависть любому Лозе. Что до «настоящей радости», то, если только г-н Градский не держал свечку и выведал, та­ким образом, некую страшную тайну, сама Алла официально утверждает, что теперь «не поется мне как раз от счастья». Кому вот верить?

Отмечая «аллый день», мы, в свою оче­редь, навестили, конечно, и Аллу, а также удивительного свидетеля «начала начал» г-на Иванова. Когда-то он написал мемуа­ры «Из истории Пугачевского бунта» и при­знается, что «по сей день для меня она остается бунтаркой, и Пугачевский бунт в отличие от Емельяна прошел удачно. Она выиграла!».

Недавно писатель подарил Алле свою трилогию «Примадонна, банкирша, шлюха», звезда поначалу была в шоке. Оказалось, вообще не о ней, просто название у романа такое. Отлегло, но до сих пор не может успо­коиться: «Все же подумают, что про меня!». Успокоительной пилюлей автор написал во славу «подруги дней далеких» длинную па­тетическую оду с таким финалом:

Ведь это ложь спешит принарядиться,

А истина всегда обнажена.

Пускай блюститель нравов смотрит хмуро,

Пусть криво ухмыляется ханжа,

Прекрасна обнаженная натура,

Бессмертна обнаженная душа.

И снова крикнуть хочется: «Дорогу!»

Тому, кто с детства поцелован Богом.

«Поцелованную Богом» никто не хотел знать

■ Дмитрий Георгиевич, ведь загадка Аллы Пугачевой из серии вечных, вроде улыбки Моны Лизы, — разгадывали, разгадывают и будут разгадывать. Вы стояли у истоков зарождения Легенды, приложили руку к ее созданию. Как все начиналось?

■ С цитаты из стихотворения: «Талантам надо помогать, бездарности пробьются сами». Под этим девизом мы с моим многолетним соавтором Володей Трифоновым, ныне его уже нет в живых, работали в редакции тогда безумно популярной радиопередачи «С до­брым утром». Лучшие силы — вокальные, юмористические — были собраны там. Се­редина 60-х, замечательные люди — Володя Войнович, Марк Розовский… Приходила мас­са гостей. Однажды появились два мастера разговорного жанра — Саша Лившиц и Алик Левенбук, привели с собой композитора Ле­вона Мерабова и какую-то непонятную де­вочку с Крестьянской Заставы с именем Алла и разбойничьей фамилией Пугачева. Ей было 16 лет. Надо сказать, что, кроме нервного темперамента, ничего примечательного в де­вочке не было. Нельзя было увидеть будущую звезду. Но тем не менее какое-то впечатле­ние она произвела. А пришла она с песней Мерабова на слова Миши Танича «Робот». Жалобная песенка, мы ее записали, а все морщились: «Да что это такое?!» и т.д. А про­грамма проводила тогда конкурс на лучшую песню месяца. И вдруг неожиданно для всех с колоссальным отрывом эта песня победила. Всех! Колмановского, Френкеля, Фельцмана, Фрадкина — в общем, всех авторов, чьи песни участвовали там в исполнении других арти­стов, надо сказать, намного более именитых, чем Пугачева.

■ Вы тогда поняли, что в руки к вам свали­лась будущая звезда мегамасштаба?

■ Отнюдь. Будь мы попрозорливее, то, ко­нечно, могли бы угадать путь этой девочки. Но тогда из этого еще ничего не получилось, потому что, несмотря на неожиданную всена­родную любовь, композиторы отказывались давать ей песни. Мол, кто это такая?

■ Высокомерие и чванство советского истеблишмента? Удивительная, кстати, закономерность — всех великих поначалу отвергали…

■ И она с трудом пробивалась сама. Думая, как бы помочь, мы сделали такую штуку: как- то ленинградский популярный певец Эдик Хиль прислал в редакцию свою новую песню «Великаны» и оркестровую фонограмму. Нам ударила в голову мысль: а не записать ли эту песню с Пугачевой и потом соединить купле­ты, ее и Хиля. В свое время мы, так нарезав, сделали «дуэт» Утесова с Луи Армстрон­гом, которые пели «Очи черные». Армстронг об этом так и не узнал, Утесов же отнесся со снисходительностью.

■ Еще бы! Так лизнуть — самим Армстрон­гом! А Хиль, подозреваю…

■ Что касается Хиля, то на следующий день, когда смонтированный вариант прозвучал по радио, он позвонил со страшным сканда­лом. Конечно, неправильно это было сделано, но был задор молодой и очень хотелось по­мочь Пугачевой.

■ Его что больше возмутило — «плохое» пение певицы или «какая-то выскочка» без статуса?

■ Полагаю, что последнее. Хотя это не было высказано напрямую. Просто, мол, почему без моего согласия? Но догадка была. Девчонка с улицы, она же никто. Никогда никто не лю­бил, когда человек был никем. И начальство не любило, и композиторы отказывались.

■ Аллу же привел композитор Мерабов, его статуса было недостаточно?

■ Конечно. Потому что рядом — Островский, Фельцман, Фрадкин, другие мастодонты. И потом я не знаю, был ли он членом союза композиторов, что тоже имело колоссальное значение тогда.

■ Значит, если бы Аллу привели Марк Фрадкин или Ян Френкель, то Эдуард Хиль не скандалил бы из-за вашей «шут­ки», а рассыпался бы в благодарностях?

■ Думаю, да. Но они бы никогда не позволили себе этого сделать. Сами по себе.

■ Почему?

■ Это риск. Зачем им рисковать?

■ Неужели тогдашние советские мэтры никаких молодых артистов не продвига­ли?

■ Не могу припомнить. Если это и было, то чрезвычайно редко.

■ А за «безродную» девушку с Крестьян­ской Заставы «впрягаться» было не с руки?

■ По сути дела, да.

Прочь, мерзавцы.

Я стою на этой сцене…

■ Как происходил весь этот процесс ва­шего «шефства»?

■ В постоянном общении. На протяжении двух лет мы втроем практически не расстава­лись, виделись каждый день. Она была чудо­вищно неграмотна в том смысле, что ничего толкового не читала, не видела, не слышала, поэтому все наши рассказы воспринима­ла с открытым ртом. От бытовых мелочей до вещей значительных. Володя, например, наставлял: «Не смей закрывать рот рукой, когда смеешься!». И мы ее шпыняли всяки­ми подобными вещами — от дурных манер ей надо было избавляться, от Крестьянской Заставы, которая засела в ней с детских лет довольно сильно.

■ Она не брыкалась? «Крестьянские» — они же упрямые…

■ Напротив. Все наши дружеские отношения зиждились на том, что она хотела как можно боль­ше от нас узнать. Я старше ее на 11 лет, Володя был на 16 лет старше. Мы обладали каким-то опытом, институт кинематографии, жизненный путь, массу людей интересных видели, чего она в свое время была лишена. Ей все это было ин­тересно, она все впитывала как губка.

■ Такая Элиза Дулитл, прежде чем стала Джулией Ламберт, да? Если проводить аналогии с литературными персонажа­ми…

■ Пожалуй. Что-то общее может быть, хотя не знаю, был ли тот Хиггинс в ее жизни?

■ Вы с Трифоновым…

— В какой-то степени. Восполняли пробелы в образовании, посильную помощь стара­лись оказать. Про Хиля уже рассказал, а вот еще: раньше в Летнем саду Театра «Эрми­таж» по выходным были концерты и соби­рались все сливки тогдашней советской эстрады. В один момент на недолгое время руководителем Мосэстрады стал наш при­ятель, актер Театра на Таганке Лев Штейн­райх. И мы ему сказали: «Лёва, надо Пугаче­ву в концерт вставить». Долго уговаривали и уговорили. И произошел закулисный скан­дал. Про Пугачеву уже знали, «Робот» был на слуху. И опять маститые не захотели выходить с ней на одну сцену. Всячески давали понять, что ей не место с мастера­ми эстрады. Недвусмысленно, не щадя ее, не думая, что молодое поколение должно когда-нибудь прийти на смену…

■ Конкурентку узрели?

■ Думаю, больше, то самое человеческое не­приятие — из-за амбиций, самомнения, того, о чем мы уже говорили. Потому что трудно в ней было увидеть тогда конкурентку, ниче­го еще, по сути, не сделавшую. А может быть, и чуяли опасность, кто их разберет? Но этот концерт уже ничего не мог переменить — она взлете­ла, а они провалились. Такого не могло слу­читься по определе­нию, а оно случи­лось! Алла вышла на сцену, никак не одетая по срав­нению со всеми этими звезда­ми, без грима, без макияжа, без бэк-вокала, без под­танцов­ки, без музы­кантов. С ней вышел только композитор Боря Савельев, автор песни на стихи Инны Кашеже­вой, а песня называлась «Я иду из кино» — о девчонке, которая в хронике в кинотеа­тре увидела погибшего на во­йне отца. Безумно трогательная песня. В зале был сперва шумок, потом тишина — и потом уже шквал аплодисментов. Аллу трясло, когда она вышла со сцены, и, когда мы уже шли с концерта, она спрашивала: «Я победила?». «Конечно, победила, сама, что ли, не знаешь?». Это была настоящая победа. Вопреки всему. На глазах у всех — у зрителей, у тех людей, которых она уважала, к высотам такой же карьеры стремилась и получила та­кой феноменальный успех. Я очень рад, что удалось настоять на том ее выступлении. Это был очень сильный воспитательный акт — вос­питание духа… Когда-то на концерте в Театре эстрады я испытал настоящую гордость, когда весь зал встал и начал скандировать: «Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть, когда такие люди, как Пугачева, есть».

■ Не только Алла, но и вы шли вопреки, помогая нестатусной, подозрительной «певичке с вульгарными замашками», как сказал о ней один тогдашний мэтр. Доста­валось наверняка?

■ Всякое бывало. Трифонов всегда был одер­жим идеей из молодых певиц делать звезд. С тех самых пор, как мы занялись эстрадой. Не было еще понятия «шоу-бизнес» — шоу было, но бизнеса нет. Мы с ним слушали пе­виц в ресторанах, на концертах, на каких-то конкурсах безумных. Пытались вытащить — и ничего не получалось. И тут Пугачева, ко­торая чрезвычайно благодатный материал. Податливая, слушающая, послушная и т.д. И когда нас приглашали выступить, напри­мер, на телевидении, он ставил условие: мы придем с Пугачевой. «А без Пугачевой нель­зя?» — «Нет, нельзя!» Я у Аллы не спрашивал, помнит она или нет, как на пороге студии «Б» на Шаболовке в дверях стояла редактор, слов­но Анна Каренина перед паровозом: «Только без этой Пугачевой!». А Володя был одержим идеей слепить из Аллы звезду, он как бульдо­зер шел, сметая этих редакторов, и она была с нами в той программе!

■ И потом птенец, значит, выпорхнул из гнезда и был таков…

■ Алла умела фантастически исчезать из жиз­ни. Мы два года дружили, и тут вдруг — про­пала, не слышно, не видно. Какие-то раскаты грома по поводу ее карьеры доносились. А мы тем временем с Трифоновым пришли на ТВ и сделали свое шоу «С днем рождения!». Очень популярное тогда, шло по субботам. Тогда ТВ было бедным по части развлекательных программ. И на улице Горького, сейчас Твер­ская, встречаем Пугачеву. Где ты, что ты? Я, говорит, с гастролями езжу, а вы как? Ну и мы ничего. Решено, завтра же приезжаешь к нам на съемки! У тебя есть что-нибудь? Только записала песню Таривердиева к фильму «Король-олень», но не знаю, говорит, режис­сер позволит или нет. Паша Арсенов, наш со­ученик по ВГИКу, как он может не позволить?! Она приезжает с фонограммой, входит в сту­дию, и мы ахаем. Как мы могли не заметить, что она беременна?! Вот-вот родит Кристину. И что делать? У нас пустая студия, ни декора­ций, на коленках все делалось. Задник белый, который скрывает пол и старинное кресло. Сажаем ее в это кресло, укутываем какими-то тряпками цветными, надо сказать, очень эффектно, и — «Мотор!».

■ Надо же! Сейчас беремен­ную звезду не тряпками укутывали бы, а только бы живот и показывали!

■ Да, были другие времена. Снято все было на одном пла­не — от самого дальнего до са­мого крупного, медленное прибли­жение до глаз. Завораживающее впечатление. Нечаянно найденный ход. Я потом понял почему — все вре­мя хочется рассмотреть ее поближе.

■ Не зря она и свой первый альбом поз­же назвала «Зеркало души», подразу­мевая глаза…

■ Когда это прошло в эфир, позвонил Мика Таривердиев и сказал: «Я видел. Лучше, чем в кино. Мне понравилось!»

■ Композитор Шаинский, вспоминая «Робота», говорил о своих первых впечатлениях: «Голос слабенький, еле поет»…

■ Прогресс в голосовом плане у нее произошел совершенно удивитель­ный. Трифонов, помню, ей кричал: «Открой рот шире, когда звук боль­шой берешь! Покажи гланды!». А сейчас она может все — и джаз, и рок, и что угодно. Конечно, ми­крофон, но все равно голос надо иметь. Она его развила. Не знаю, сама занималась или с учителя­ми. В техническом смысле очень большого прогресса добилась.

■ Пугачева ведь создала и новое качество советской эстрады, которое до нее было совсем иным, не так ли?

■ Не думаю, что она собиралась это сделать. Это произошло само собой, из желания са­моутвердиться, доказать всем, что она что-то из себя представляет.

■ И все-таки для многих Пугачева «на­чалась» только в 1975 г., когда выиграла Гран-при в Болгарии на фестивале «Золо­той Орфей» с песней «Арлекино».

■ Пожалуй, так. У нее была по­пулярность, но не было все­союзной известности. Поначалу она зацепила молодежь, равную ей по возрасту и чуть по­старше. А тут уж взя­ла и старшее поко­ление и как бы всех. До «Арлекино» та­кого не было.

■ Что подума­ли, когда узнали о победе? Уди­вились или раз­дулись от гордости за свою роль в жизни певицы?

■ Не удивился. Я настолько был еще рядом, когда она го­товилась к конкурсу. При мне де­лались ее платья, аранжировка. Паша Слободкин, «Веселые ребята». Она у Слобод­кина была солисткой, одно отделение пела. Она уже совершенно самостоятельно шла. Конечно, сильно порадовался, но не изумил­ся.

■ Вы так скромны в формулировках!

■ Есть такое выражение: «Для слуг нет вели­ких». Слуга Черчилля, например, не относился к нему как к великому человеку — мусорный старик, который всюду швырял сигары. При близости с каким-то большим человеком теряешь масштаб, а когда это происходит на протяжении нескольких лет, то уже и чув­ство реальности теряется. Я все понимаю, от­даю ей должное, ее карьере, не похожей ни на кого, и т.д., но ничего не могу с собой поделать. Я не могу с ней общать­ся как с великой. У меня никогда язык не повернется назвать ее Аллой Борисовной. Алка. Мне, одному из немногих, она раз­решает себя так называть. Из тех времен это пошло. И поэтому я боюсь и не хочу подтверждать: мол, я принимал участие в создании этой звез­ды. Мне кажется это нескром­но, неловко. Она это знает, и хорошо. Остальным это знать необязательно. Ниче­го это не меняет ни в моей жизни, ни в ее. Дружбу мы вспоминаем, особен­но она, сентиментальной слезинкой. Не более того. В конце концов я же не родил Эйнштейна…

Алла: «Пугачева уже, конечно, не вернется»

Подавив в себе желание возразить г-н Иванову, ибо чем Пугачева, соб­ственно, не Эйнштейн нашей эстрады — с той еще теорией и даже практикой относитель­ности! — я нашел Аллу в удивительном месте, где она форменной детсадовской воспи­тательницей нянчилась с детьми — юными даро­ваниями своей уже знаме­нитой студии. Знаменитой не по количеству выращен­ных звезд (до этого еще дале­ко — по причинам чисто физио­логическим), а по тому скандалу с долгами, квартирами и креди­тами, в который матерая Алла умудрилась вляпаться в паре со своей бывшей подопечной из «Фабрики звезд» и прова­лившейся теперь, увы, бизнес-партнершей Ирсен Кудиковой.

Впрочем, день рождения — не то время, когда надо бередить раны, поэтому остава­лось только в умилении хлопать в ладоши, на­блюдая за детками, которые с трогательным волнением, тщанием и прилежностью показы­вали строгой, но справедливой и бесконечно обожаемой наставнице свое домашнее зада­ние — пели песни.

Это было отдельным феерическим шоу — то, как Алла разбирала по полочкам каждый но­мер, по справедливо­сти хваля или указы­вая на недостатки, но делала это так умно и тактич­но, что ни один ребенок не по­чувствовал себя обиженным или обделенным, а только бес­конечно счаст­ливым. Не знаю, согласиться ли со мной Кристина, но Алла, оказывает­ся, еще и прирожден­ная мать! Ей бы учебники писать для молодых мамаш! Во всяком случае, за Лизу с Гарри теперь можно быть совсем спокойными.

■ Наша маленькая студия, — царственно по­ведя рукой, «усталой Аллой» произнесла Ве­ликая. — Она маленькая, но очень важная. Даже здесь мне легко творить. Как-то к сцене я не особо стремлюсь сейчас, а вот в студии мне хорошо. Что-то поэкспериментировать, что-то спеть, другим голосом, другую песню.

■ Аллочка, конечно, банальный вопрос, но многие до сих пор всерьез интересу­ются: ушла — не ушла — вернется ли?

■ Я вот, например, боюсь — если вернуться на сцену, то споешь старые песни, скажут: ой, ну ничего нового. С меня-то спрос другой. Споешь новые — ой, лучше бы она старые спела, то есть на зрителя уже никак не уго­дишь.

■ Не то что на зрителя, на самого Градского уже не угодишь…

■ Единственное, что успокаивает, что у меня нет зрителей.

■ Как это?!

■ У меня в зале просто люди, с ко­торыми у меня взаимная любовь и понимание. И старые песни уже не могут звучать по-старому, есте­ственно. И вот здесь можно поэкспериментировать — и детям, и мне.

■ А все эти «я умру без сцены», что приписывают творческим личностям?

■ Я?! Вот что ты меня спрашиваешь такое? Что за вопросы? Я… я не умру без сцены. Есть, наверное, люди, которые просто умереть хотят на сцене, их как наркотик манит сцена, успех.

■ Кажется, догадываюсь, кто бы это мог быть…

■ Для меня сцена была прежде всего как лекарство от всего пло­хого. И плюс ко всему — средство общения… Ну да, если я захочу, если мне будет ужасно не хватать общения, я выйду на сцену. Да и вы­хожу, как видишь, время от времени. Но не говори — вернусь. Вернусь, не вернусь, та Пугачева уже, конеч­но, не вернется. Только в двух слу­чаях может вернуться — если будет жить не на что и если надо что-то высказать, очень захочется поде­литься чем-то. А так нет, зачем?

На этой немного грустной нот­ке, потому как было понятно, что вряд ли Алле будет не на что жить (любящий Макс никогда такого не до­пустит), мы засобирались кто куда — я в редакцию, она в замок. Очки только долго искали. Алла ворчала: «Как мне эти очки надоели, но что делать!».

С Днем рождения, дорогая При­мадонна!

Артур ГАСПАРЯН.