Газета "Кишиневские новости"

Поэт Юрий Юрченко изложил историю своего плена — «между Гроссманом и Данелия»

Пыльный камуфляж, «корочки» военкора, кобура на поясе… Отку­да у парижского хлопца славян­ская грусть? Забытое слово «поли­тотдел». Товарищ, не вернувшийся с передовой, — вчера еще он спал на соседней койке. Эх, дороги, пыль да туман. Нам казалось, что война в прошлом. Но снова солдатские сапоги топчут степной бурьян вдоль дорог Донбасса. Русский поэт, жи­вущий во Франции, актер и драма­тург Юрий Юрченко в особых пред­ставлениях не нуждается. Он стал очень известен в последнее время, когда из благополучной Европы вдруг отправился добровольцем в осажденный Славянск, а затем по­пал в плен к боевикам батальона «Донбасс». Когда я услышала, что Юрченко на свободе, я подумала, что он сразу же вернется в Париж. Однако оказалось, что он лежит в обычной московской больнице.

С «лейкой» и блокнотом, а то и с пулеметом

— Юрий Васильевич, почему вы еще не в Париже? Там и медицина лучше…

— Об этом меня уже спрашивали со­трудники посольства Франции. Как только я после плена появился в Донецке, они про­сили передать, чтобы я воздержался от вся­ких заявлений, выступлений. Сказали, чтобы сразу ехал в Париж, обещали организовать лечение. Потом позвонили сами: «Вы соби­раетесь возвращаться во Францию?» От­вечаю: «Ребята, вы уже в Донецке пытае­тесь закрыть мне рот. А в Париже вы мне перекроете все выходы на прессу. Мы же с вами знаем официальную позицию Франции по Украине. Знаем, что пишут французские СМИ. Это не соответ­ствует тому, что я видел собственны­ми глазами. Поэтому я пройду курс лечения в московской больнице». А потом, конечно, поеду в Париж — ведь там у меня жена и дочь.

Больница, в которой лежит Юрченко, — самая обыкновенная, не элитная, палата на двоих. Поэт почти не встает: сломанная нога в гипсе, он с трудом передвигается на костылях. Ему предстоит сложная операция, но сначала надо подле­чить язву, которая открылась от пережитого стресса.

— Как у вас, благополучного гражда­нина Франции, поэта-лирика, возникла эта идея — поехать на войну?

— Начался Майдан. Я за ним наблю­дал по телевизору. Потом, в плену, я гово­рил ребятам из батальона «Донбасс»: «Вы совершили невозможное. Ментов обычно не любят. Но вы сделали так, что весь мир жалел этих несчастных беркутовцев. Потом началась война. Под влиянием телевизора мои французские соседи стали говорить, что Украина захвачена войсками Путина и рус­ские танки готовы двинуться на Париж. Ложь французских СМИ меня просто достала. Я знал, что там, в Донбассе, убивают детей и женщин. А я взрослый человек, мужчина. Я должен что-то делать. И я понял, что все, больше не могу. Я должен туда ехать.

— Как вы добрались в Донецк? Близ­кие знали, куда вы направляетесь?

— Никто не знал. Ни жена, ни дочь, ни друзья. Для всех я уезжал в Кишинев, куда меня пригласили на фестиваль в честь дня рождения Пушкина, 6 июня. После фестива­ля я на поезде Кишинев — Одесса пересек границу Украины по французскому паспор­ту. Приехал в Одессу — а там отмечают 40 дней по погибшим в Доме профсоюзов. 2 часа я пробыл у Дома профсоюзов. Оттуда пошел на вокзал и уехал на поезде Одесса— Луганск. Рано утром 10 июня приехал в До­нецк, на площадь перед обладминистра­цией. Там стоит палатка, где записывают в ополчение. Я записался. Потом нас построи­ли и повели. У меня было такое чувство, что я иду умирать. Я же воевать не умею. Я даже в армии не служил. Но и другого выхода для себя я не вижу. Так я и стал ополченцем.

— Но вам же воевать и не пришлось, вы же на фронте были в качестве журна­листа?

— Я был военкором при политотделе. Разница между обычным журналистом и военкором огромна. Когда погиб Андрей Стенин, мой товарищ, с ним погибли два военкора — Андрей Вячало и Сергей Корен­ченков. Но про них все молчат. Я случайно не оказался с ними в той машине, обычно мы вместе ездили. Коренченков (позывной «Корень») жил со мной в одной комнате. Во­енкор — это ополченец, солдат. У него есть право ношения оружия.

— У вас был позывной?

— Да, «Анри». Я хотел сначала взять по­зывной «Поэт», но мне сказали: «У нас уже есть три поэта, четвертого мы не потянем».

«Пленные на передовой долго не живут»

— Давайте поговорим о том, как вы попали в плен. Зачем вы поехали в Ило­вайск?

— В плен меня взяли 19 августа утром. А 17-го я был в Иловайске. Вокруг шли бои. За­писал интервью с Гиви, командиром Иловай­ского гарнизона (ничего грузинского в нем нет, это его позывной). Потом пошел по го­роду, по убежищам. Снимал все, что видел. Люди прятались в подвалах под домами. Там они сидели сутками без света, без воды, без еды. Мы на нашей военкоровской машине привезли людям воды, сигарет. Двоих ста­риков вывезли в Харцизск к родственникам. Но всех взять с собой не могли, пообещали привезти медикаменты. На следующий день я достал лекарства, но не смог поехать. А 19 утром проснулся (а спал я прямо в политот­деле) и услышал, что в Иловайске бои, две четверти города захвачено. Я бросил в сумку лекарства, сигареты. Кинулся — а все маши­ны, закрепленные за политотделом, разъе­хались по заданиям. На попутках доехал до Харцизска. Там мне дали машину до послед­него блокпоста.

— Как вы были одеты? Было ли у вас оружие?

— Я был в камуфляже, и пистолет висел на поясе в кобуре. По поводу пистолета объ­ясню. На передовой без него делать нечего. Потому что там никто разбираться не будет, певец ты или боец. Пистолет нужен для са­мозащиты. Или для того, чтобы застрелить­ся…

— Вы умели пользоваться пистоле­том?

— Научился. Но я из него ни разу так и не выстрелил. Видеокамера, фотоаппарат, блокнот — вот мое оружие. Я этот пистолет не получал официально. Мне его дали связи­сты в Славянске за то, что я с ними участво­вал в разведывательной вылазке.

На последнем блокпосту Юрченко по­просил, чтобы бойцы посадили его на по­путную машину до Иловайска. Те его пред­упредили, что ехать дорогой через Зугресс опасно, потому что там — «укры». Потом ока­залось, что туда забрела группа батальона «Донбасс», которая, таким образом, оказа­лась в тылу ополченцев.

— Теперь смотрите: это последний блокпост. Появляется такая машина, 6 чело­век в ней. В форме, с автоматами. Ребята го­ворят: вот его надо подбросить в Иловайск. Я сажусь сзади. Они едут. Уверенно так. Вижу, едут как раз по той самой дороге через Зугресс. Машина ныряет куда-то вниз, под­нимается и вдруг останавливается. Я вижу несколько ручных пулеметов и около 20 ав­томатов, нацеленных на нас со всех сторон. Укров — человек 25, стоит только шевель­нуться, и мгновенно разнесут все. И тогда я свой пистолет засунул за две кожаные спин­ки и протолкнул еще куда-то. И последнее, что я чудом еще успел сделать: свой телефон с номерами ДНР тоже заныкал за какую-то обшивку. И это была большая удача.

Выходим из машины, нас тут же броса­ют на землю. Руки связывают сзади. И по­сле этого начинают избивать. На передовой пленные долго не живут. Потому что там все время гибнут товарищи тех, кто вас держит в плену, и они от этого страшно злые. А тут не просто передовая. Эти боевики совершили диверсионно-разведывательную вылазку в тыл противника, они со всех сторон окруже­ны.

«Франко», «Семерка» и «Майор»

Видно, как Юрий волнуется. Начинается самая трагическая часть его рассказа.

— Вижу, идет какой-то иностранец в натовской форме, каске, по внешнему виду сильно отличается от укров. Говорит с ак­центом. Подходит ко мне и говорит: «Я из-за тебя, сука, в Нью-Йорке бизнес бросил!» И с размаху меня бьет. А у меня такой пижонский камуфляж, Паша Губарев подарил. Я старше остальных, без автомата. Явно командир. «Из России, падла?» Отвечаю: «Я — гражда­нин Франции». — «Командир?» — «Военный корреспондент». Он опять меня бьет. «Из какой Франции? Все корреспонденты — они вон там, на нашей стороне». Мы стоим перед мостом. Иностранец командует: «Бегом че­рез мост!»

— Кто этот иностранец, вы узнали?

— Гражданин США с украинскими кор­нями, бизнесмен. Он этот спецназ и одевал, и вооружал на свои деньги. Марк его звали. Позывной Франко.

— Он потом погиб?

— На следующий же день! Я видел, как пронесли знакомую каску с мозгами. Я по­думал: «Хорошее начало!» Значит, завтра должны пронести каску того, кто сломал мне грудь и ноги.

— Итак, вам приказали бежать через мост.

— Со мной бежал еще один ополченец. А мост простреливается нашими снайпера­ми. Добежали до середины моста. Амбал кричит: «Стоять!» Мы встали. Он ждет, что нас наши же снайперы расстреляют. Но те не стреляют. Амбал расстроился. «Ишь ты, француз! — говорит. — Почему-то его заве­ло, что я француз. — Ты труп, француз!» По­том я узнал, что он чемпион по смешанным единоборствам. Позывной «Семерка».

— Это он вам сломал ребра?

— И ногу тоже. Он сразу свалил меня на землю и начал бить сапогами по ребрам. Тут и другие подскочили. Я чувствую, что ребра сломаны. Грудь так болела, что я не заметил, как саданули по ноге — то ли прикладом, то ли еще чем. Потом командуют: бежать! Я го­ворю: «Не могу, добивайте здесь». Тогда они меня понесли. Положили на землю. Смотрю: стена кирпичная, и наши все уже около нее лежат лицом в землю, руки связаны сзади. Все, расстреливать будут. Тут пожилой чело­век, позывной «Майор», говорит: «Развяжите ему руки, он же и так двигаться не может». Потом всех отвели в школу.

Железный шкаф

— Где находилась эта школа?

— Какое-то предместье Иловайска. Школа на горе, солидное кирпичное здание советской постройки. В школе — штаб. А во дворе — школьные мастерские. И ребята наши уже там, раздетые до трусов, лежат на земле, их бьют прикладами, ногами, чем придется. И Семерка там. «А, француз! Тебе повезло, что ты попал ко мне. Ты у меня лю­бимец». И опять лезет ко мне. Но меня спа­сает медик, который говорил перед этим, что нас надо расстрелять. Там был такой железный шкаф для инструментов разме­ром с платяной. Медик меня затолкнул в этот шкаф. Там уже кто-то был. Темно, ничего не видно, пыль, грязь. Присесть не на что. Ды­шать невозможно.

Но я спасся от того, что пережили остальные ребята. Я слышал, как их гоняли по двору. Заставляли бегать на четверень­ках, обзывать матерными словами Путина (это там любимое), «Слава Украине, героям слава», «Украина понад усэ!». Это же точная калька с «Deutschland über alles» («Германия превыше всего» — гимн Германии времен нацистов. — Авт.). После этого они еще спрашивают: «Где ты видел здесь фаши­стов?» Потом их завели, и я слышу: «Решай, что тебе отрезать: яйцо или палец? Палец или яйцо, ну?»

— Что за люди были с вами в шка­фу?

— Один местный, которого они подозре­вали, что он корректирует огонь артиллерии ополченцев. Его утром то ли отпустили, то ли расстреляли. И словак Миро, ополченец. Шесть суток мы пробыли в шкафу вдвоем с Миро. Миро со мной возился. А у него само­го две недели черные пятна не сходили, ему все отбили.

В шкафу нет места, там ни лечь, ни сесть. А у меня три ребра были сломаны. Если я присяду, то мне нужно полчаса, чтобы подняться. А в любой момент могут открыть шкаф и позвать. Если сразу не выйдешь, они злятся и начинают молотить прикладами по сломанной ноге, по ребрам. Но Миро как-то умудрялся мне помочь.

— Он жив?

— Да, он сейчас в Донецке.

«Отходим. Пленных расстрелять!»

— Тут-то и начинается вся история. Они ведь находятся в окружении. Школу, где рас­положен штаб «Донбасса», вовсю обстрели­вает наша артиллерия. Но сам штаб сидит в бомбоубежище. А во дворе школы стоит лет­няя постройка, и в ней — наш шкафчик. А в шкафчике мы с Миро. И мне кажется, что все пушки мира лупят в этот несчастный шкаф. От каждой мины шкаф сотрясается. Слуша­ешь свист пролетающих мин и гадаешь: твоя или не твоя?

А в перерывах между обстрелами при­ходят военные из бомбоубежища. У них веч­ный передний край: опять кого-то убили, опять чьи-то мозги, кровь. «Где эти суки? Почему они еще живы? Давайте гранату в этот шкаф бросим!» После первой ночи я по­думал, что вторую не переживу. А мне пред­стояло пробыть в этом шкафу шесть долгих дней и шесть ночей.

Были там нормальные люди. Один мне ногу замаливал. Читал специальную молит­ву, чтобы нога выздоравливала. Другой при­ходил и тихо так из-за двери спрашивал: «Вы iлы? (ели)» Лица его я не видел. Как-то слы­шу, один из них говорит ребятам: «Блин, ну что же мы делаем? Как же мы потом в глаза друг другу смотреть будем?» Там был Олег, позывной «Марк». Хороший парень. У него вообще интересная история. Он поругался с женой и ночевал у родителей. А там собра­лись ребята: пойдем воевать. Он пришел к жене: «иду на войну». Она: «ну и иди». И я слышу, как он ей говорит по телефону: «Ило­нушка, я не могу приехать. Я же тебя тогда спросил, ты сказала «иди». А теперь у меня контракт на 3 года. Ну как же я приду?»

К врачу меня водил «Майор». Он из бывших ментов. В нем все время боролись противоречивые чувства. С одной стороны, я враг, но с другой — пленный, поэтому со мной надо обращаться по-человечески. Он говорил примерно так: «Конечно, вас надо расстрелять, но… Вы не ели? Ладно, я сей­час распоряжусь».

Между Гроссманом и Данелия

— Весь мой плен четко делится на две части: первая похожа на роман Василия Гроссмана, а вторая — на фильм Георгия Данелия. Первая неделя — ад, вторая в Ку­рахове — тоже ад, но другой. А последняя — это фильм Данелия.

Меня вызывают на первый допрос. Смотрю, сидит грузин, на вид ему лет 40. И я понимаю, что у меня есть шанс. Я ведь с Грузией тесно связан, всю жизнь переводил грузинских поэтов. Грузина зовут Ираклий Гургенович, фамилии не знаю. Он в бата­льоне «Донбасс» служит консультантом по разведке. Потом я узнал: он 22 года в раз­ведке, с 18 лет воевал в Абхазии, Осетии, за рубежом. Учился в Штатах. При Саакашвили занимал крупный пост в Грузии. В тот день, когда нас взяли, ему как раз исполнилось 40 лет. Близкие друзья называли его «Сван».

«Консультант по разведке» батальона «Донбасс» — это вице-полковник Ираклий Курасбедиани, который в 2008 году занимал пост начальника департамента военной раз­ведки минобороны Грузии. Мы писали о нем в номере от 29 сентября.

— Ираклий говорит: «Рассказывайте, кто вы, откуда. Почему приехали сюда?»

Отвечаю: «В Одессе родился, на Ко­лыме вырос, потом жил в Грузии, работал в театре пантомимы. Первая книга у меня вышла в Тбилиси, в издательстве «Мерани». Он спрашивает: «По-грузински говорите?» Я ему начинаю читать на грузинском «Могиль­щика» Галактиона Табидзе. И он открывает рот. Потом я узнал, что он из деревни, в ко­торой родился Галактион Табидзе. Он «Мо­гильщика» наизусть знает. Это святое для него. Он потом меня попросил с ним сфото­графироваться, чтобы маме показать фото: «Это будет мое перед ней оправдание, что я делал на этой войне».

Вдруг Ираклий говорит: «Для военкора вы очень хорошо держитесь. Вы профессио­нал. Вы когда выехали за границу? В конце 80-х? Значит, с конца 80-х работаете на КГБ или ГРУ». Я отвечаю: «Откройте Интернет. Почитайте мои стихи, пьесы. У меня просто нет времени чем-то еще заниматься. Я даже автомат собрать не умею». — «А он вам и не нужен. Грэм Грин, Сомерсет Моэм (оба писа­теля сотрудничали с британской разведкой. — Авт.). Вот это высокие профессионалы». И он звонит в Киев, разговаривает с мини­стром: «У меня опыт разведчика — 22 года. Я на 95% уверен, что этот человек — профес­сиональный агент». Тот отвечает: «Надо его немедленно доставить сюда». Я ему говорю: «Что вы делаете?» А он отвечает: «В любом случае я вам спасаю жизнь. Отсюда вы дру­гим путем не уедете. А здесь вы в живых не останетесь».

На четвертый день Ираклий принес мне костыли.

Последние дни там были самые страш­ные. Бомбят со всех сторон. Школа трясет­ся. Все сидят в бомбоубежище. Наш шкаф ходит ходуном. Появляется Ираклий и ко­мандует: «Пленных — в убежище!». Выво­лакивает нас из шкафа и тащит в школу. Мы сидим вместе с остальными на 1-м этаже. Там был один боец, его Котик звали. Он нам все время носил воду, печенье. Вдруг ша­рах! — и у этого Котика сносит часть черепа. Кровь льется широким ручьем. Медсестра с позывным «Кошка» прыгает на него, откачи­вает. А все в ярости кричат нам: «Ну, суки, молитесь, чтобы Котик выжил, иначе вас на ленты резать будем!» Сестра кричит: «Все, его уже нет!» И они медленно сдвигаются во­круг нас. Ираклий командует: «Всем вниз!» Открывает какую-то комнату, нас туда втал­кивает и запирает. Мы сидим там, пока не стихает обстрел.

Курахово

— Что, не хотели вас, ценного враже­ского агента, в Киев вывозить?

— «Донбасс» отступает, какие пленные? Они своих раненых не могли вывезти.

И вот они готовятся отходить. Уже все­рьез. Опять кто-то дает команду: «Пленных расстрелять». А там уже стоят машины, гудят моторы. Ираклий забросил меня в легковую машину, а Миро с остальными ополченцами — в другую машину, к солдатам. Так он нас спас.

Дорога — ад. Наши молотят по уходя­щей колонне. Доехали до какого-то блокпо­ста, где стоял врытый в землю танк. Начи­нается страшный обстрел, снаряды ложатся прямо на дорогу. Все выскакивают из машин и бегут в лес. Впереди идет бой.

Как-то доковылял до леса. И вдруг со­всем рядом разорвалось несколько снаря­дов. Какой-то здоровый бородатый парень на меня удивленно смотрит: «Ховайся, ты шо?» Он явно принимает меня за своего. «Да я пленный». А он говорит: «Ну и шо? Ты людына». Он меня хватает и тащит. А окоп­чик маленький. На одного. Он меня туда впихивает и сам залазит. «Тебя как звать?» — «Юра». — «А я Роман». Мы лежим в око­пе, нас бомбят, а он рассказывает мне свою жизнь: «Ты знаешь, я ведь бандитом был. А потом я понял, что надо договариваться. А мы тут никак не можем договориться. А меня в городе все знают. У нас город небольшой, я там вышибалой работал. Я сейчас приеду и буду там в мэры баллотироваться». Потом бомбежка прекратилась. А он все говорил и говорил, не мог остановиться… Возможно, это была истерика.

— Куда вас в итоге привезли?

— В город Курахово. Там нас всех бро­сили в подвал

Любитель Юнга

— Там был один следователь. Очень эрудированный, образованный. Цитирует Юнга, Фрейда, Ницше, «Майн Кампф». Испо­ведует идею сверхчеловека. Специалист по психологической обработке пленных. Когда он сказал, что по скайпу уже разговаривал с моей женой, я чуть не сломался. Я серьезно думал о самоубийстве. Я был готов разбить голову о стену, чтобы он Дани не трогал.

Когда он полез в Интернет и увидел мои тексты, мои видео, то пришел в ярость. «Тебя убивать надо! Остальные — это ерун­да. Ты страшней, чем они все. Их мы поме­няем. А ты здесь сгниешь». Был и второй следователь, Александр. Они допрашивали меня и по отдельности, и вместе. Сначала они мне говорили: «Напиши, что все, что ты писал раньше, ты писал по указке из Мо­сквы». Я говорю: «Ребята, я же из Франции приехал, а не из Москвы. Мне никто не по­верит».

Тогда первый, психолог, любитель Юнга, говорит: «Ну хорошо, ты выбрал. Эти твои ребята без проблем напишут все, что нам нужно. Что ты был главным, что они были твоим сопровождением, что ты был до зубов вооружен. Мы сделаем тебя интерна­циональным супертеррористом и будем вы­ставлять Франции в обмен на наши требо­вания. А если не договоримся, то ты просто сдохнешь в этом подвале».

— В один прекрасный день моего сле­дователя отправили на какое-то боевое задание. И тут опять появляется Ираклий. Он выводит меня из подвала наверх, яко­бы подышать воздухом. И говорит: «Все, ты туда больше не вернешься». Просто по­садил меня в машину и увез. И после этого начался Данелия. Грузины меня неделю пря­тали. Перевозили с места на место, меняли машины. Выдали мне натовскую форму. Я жил под именем Георгия Гиоргадзе. Мой следователь вернулся, искал меня, звонил Ираклию, но Ираклий не брал трубку. Ми­нистр требовал, чтобы меня везли в Киев. А грузины вели переговоры об обмене.

— Может, просто хотели поменять на кого-то из своих? Или узнали, какой шум из-за вас?

— Конечно, обменяли меня не слабо — на троих, на одного грузина и двоих команди­ров «Донбасса». Но Ираклий из-за меня по­шел на конфликт с Киевом. Я прожил с ними неделю. Это профессиональные военные. У них есть понятие чести. Во время боя они будут в тебя стрелять, но с пленными, по их понятиям, надо обходиться по-человечески. Они возили меня по врачам. Я им читал свои переводы грузинских поэтов. Они мне пели грузинские песни. С этими песнями мы в броневиках носились по дорогам украин­ской войны.

— Получается, своим спасением вы обязаны Ираклию?

— Обмен делал лично Ираклий. На сво­их контактах, на своем авторитете, втайне от Киева. А наши все тянули. Грузины ку­пили продукты этому блокпосту, чтобы те не стуканули. Наконец подъехала машина, замигала фарами. Сначала к нам пешком пришел начальник комиссии ДНР по обмену Виталий, позывной «Питер». Они с Иракли­ем поговорили, и Виталий приказал под­везти тех троих. Все трое пожали мне руку и пожелали удачи. Меня посадили в ту же машину и ночью привезли в Донецк. А по­том один из обменянных офицеров, его фа­милия Чайковский, позывной «Артист», на пресс-конференции в Киеве сказал, что их обменяли на группу военнослужащих Рос­сийской армии.

Хеппи-энд, но не для всех

В Донецке Юрченко ждал сюрприз. На­кануне в плен попали 200 человек из бата­льона «Донбасс». Из них в донецком СБУ оказались 110. Там были и его знакомые, в том числе «Семерка» и «Майор». На следую­щий день всех пленных выстроили на плацу перед поэтом. Рядом с ним встал сотрудник разведки с блокнотом. Пленные прошли перед Юрченко, и он узнал тех, кто над ним издевался, и тех, кто ему помогал. Послед­них сразу вносили в список на обмен. Когда перед ним появился «Майор», Юрий встал и обнял его.

— Это было счастье. У меня не было ни злобы, ни ненависти. Я вчера впервые открыл Фейсбук и увидел фотографию из французской газеты: обмен пленных. Я сра­зу узнал «Майора». «Крайний слева — это тот, кого Юра обнимал, — написала Дани под этим фото. — Юра будет рад».

Марина ПЕРЕВОЗКИНА.