Газета "Кишиневские новости"

Сергей СОЛОВЬЕВ: «Я могу, может, за всю жизнь насчитать полчаса в общей сложности таких мгновений, что не зря тут болтался»

Эти три буковки САС — как знак качества. Сергей Александрович Соловьев. Человек прекрасный и удивительный во всех своих про­явлениях — фильмах, книгах, телепрограммах, фотографиях, спектаклях, фестивалях, женах и детях. Человек, с которым можно говорить на любую тему и получить исчерпывающий и оригинальный ответ. Пожалуй, самый самоиро­ничный и свободный из всех ки­норежиссеров СССР, СНГ и далее. Легкий слог, тонкий вкус и жиз­нелюбие при всем богатстве био­графии — дорогого стоит. Человек, который любит работать голым и того не скрывает — ему не от кого и незачем прятаться. На этой неделе у Сергея Александровича, страшно сказать, юбилей — 70 лет. Относит­ся он к нему соответствующе — без пафоса и мечты о банкете. Печа­тает фотографии к своей выставке в Российской Академии художеств у себя дома. Как обычно, голый. Там мы и встретились — как всегда, на кухне.

— Сергей Александрович, как-то вы сказали: «Моя праздничная профессия кинорежиссер превращает все в быт, а вот мое удовольствие — фотография и театр».

— Правда, да. Вот и сейчас у меня такая ситуация — последние два года заняла теа­тральная постановка «Войны и мира» с мои­ми студентами. И, несмотря на то, что они закончили Институт кинематографии, на­деюсь, что мы с ними еще будем по поводу «Войны и мира» встречаться. Есть много ва­риантов, где мы можем играть. Целью своей наш спектакль имел попытаться сообразить, чего нам корреспондировал Лев Николаевич Толстой. Думаю, школьникам посмотреть будет надо. Ну не привыкли они читать тол­стые книжки, пусть хотя бы как введение в Толстого посмотрят спектакль. Он большой — шесть часов, будем играть в субботу и воскресенье, две части в два вечера.

Я тоже, как обычный советский человек, всю книжку в школе не прочел, только мир. По­том попал в больницу с кардиологическими исследованиями, читал всякую макулатуру, она надоела, попросил принести «Войну и мир» — оказалось, война грандиозно инте­ресна! Есть два персонажа, намеченные в нашем спектакле, но не раскрытые, Наполе­он и Кутузов. Я тут недавно смотрел какую-то телепередачу, увидел в ней моего старого товарища Льва Дурова и подумал: «Вот кто грандиозно может сыграть Кутузова». Для Наполеона нужен мощный актер типа Домо­гарова. Кстати, он у меня первый раз в жизни снялся в кино — в «Ассе» в роли императора Александра.

— Вы прикидываете уже кинопостанов­ку?

— Ни в коем случае. Это я вам про то, что ба­рахтается в голове. Хотя предложения снять сериал были. Но я как представлю: «Конная гвардия слева пошла! Рысью! Пли!» Я не хочу, у меня нет эпического восторга. Если б можно было придумать какую-то сверхка­мерную постановку… Мы, кстати, свой спек­такль во ВГИКе играли в обычной аудитории, практически на носовом платке.

Вся эта история обладает колоссальным энергетическим, эстетическим потенциа­лом. И она меня держит. У меня никогда в жизни не было в голове сделать что-то сию­минутно полезное для общества. Но вот сей­час я понимаю, что наш спектакль — может быть даже сегодня и общественно необхо­димой, полезной вещью. Отвязанная голова Толстого вообще именно сегодня обществу о как нужна!

— По поводу отвязанной головы. Вы мне всегда казались самым свободным ре­жиссером в СССР.

— Сначала я был, как и все, абсолютно не­свободным, но из полемического задора я себя старался ощущать свободным. Когда началась горбачевская эпоха, на «Черной розе» (фильм «Черная роза — эмблема печа­ли, красная роза — эмблема любви». — Е.А.) я вдруг почувствовал себя совершенно от­вязанным — свободным, что ли.

— Как там Баширов в роли полусумас­шедшего соседа высказался: «Я с при­бором клал на аппарат».

— Да, и мне это было близко. И «Дом под звездным небом» я снял в таком состоянии… А сейчас я дочитал «Войну и мир», где Лев Николаевич другими, конечно, словами, го­ворит, что большего дебилизма, чем стрем­ление к тотальной свободе, трудно приду­мать. Потому что, если и говорить о том, на что можно потратить жизнь, — это найти для себя малый список несвобод, которые обе­спечивают тебя как человека, — они-то и де­лают тебя по-настоящему свободным.

— Вы составили свой список?

— Я нашел пока только эту новую для себя мысль Толстого. Если в человеческой жизни какой-то смысл есть, это как раз он и есть. И я вдруг понял, что действительно, с каждым годом мне все меньше удовольствия достав­ляет странное шальное чувство «отвязанной свободы».

«Я терпеть не могу «деления»

— А в каком возрасте вы себе впервые за­дали вопрос о смысле жизни и что тогда на него ответили?

— До сих пор пытаюсь его себе задать, но всерьез — не могу. Но вне зависимости от этого вопрос все время вертится, конечно.

— Сергей Александрович, а к детям вы от­носитесь как к продолжению себя или как к совершенно отдельным личностям?

— Это трудная для меня история… Я не могу сказать, что так уж счастлив в детях… У Ани блестящая карьера, у Мити — менее блестя­щая. Но и Аня тоже — вся в сомнениях, пере­живаниях, даже муках…

— Она делится с вами?

— Я терпеть не могу «деления». Я ее убью, если она скажет, что хочет со мной чем-то поделиться. (Смеется.)

— И если она, к примеру, скажет: «Папа, я хочу познакомить тебя с Сережей или Васей…»

— Ну что вы, я этих Сереж и Вась боюсь и лучше б не видел никогда в жизни. Нет, это мне совсем не интересно, и не верю я в Вась, с которыми можно провести в танце па-де-де остаток жизни.

— Вы, в общем, не верите в длительные отношения? Или когда дело касается двух сложных творческих личностей?

— Разные люди, разные судьбы. Но в прин­ципе у меня давнее ощущение серьезного кризиса идеи семьи.

— Но семья возможна на расстоянии?

— Ну, можно и так сказать. Во всяком слу­чае, на мой взгляд, она значительно лучше, крепче и осмысленнее, нежели совместное «ведение хозяйства» и проживание под одной крышей.

— То есть если бы Таня стирала вам носки и вы встречались каждое утро за завтра­ком, вы бы не посвящали ей книги, теле­программы, не снимали б ее в кино?

— У меня столько носков никогда не было. Завтракать вместе невозможно было, она встает очень рано, а я готов спать до вечера. Причем у нее же ангельский еще характер — она спокойная, разумная. Но все равно тереться друг о друга 24 часа вместе — это страх, ужас!

— Но она принимает вашу точку зрения?

— А я не знаю. Этим мы с ней тоже никогда «не делились». (Смеется.)

Встает, выходит в другую комнату — прино­сит большую толстую книгу — фотоальбом, показывает:

— Да, о фотографии. Лучшее, по-моему, что удалось сделать в жизни, — фотографии. Вот эта книжка выйдет скоро — пока она в единственном экземпляре.

— Лет 18 назад вы мне рассказывали, как любите фотографировать стенки, одни стенки, без людей.

— Да, и это было. Я много чего фотографи­ровал. У меня лежит тысячи полторы фото­графий, 17 октября откроется очень большая выставка в Академии художеств. Мне выде­лили 4 зала на двух этажах. И еще маленький кинозал, где будет идти ретроспектива всех фильмов.

— И начинается ваш фотоальбом с Тани. Таня — главный человек в вашей жизни?

— Нет, ну почему. У меня много главных лю­дей. Хотя их очень мало.

— Но она — судьба ваша?

— Смотря что называть судьбой. А вот, смо­трите, Сережа Бодров-младший — сидит на этом стуле, где вы сейчас сидите. Мы с ним, можно сказать, дружны были. Когда старший Сережа Бодров только начинал свою кине­матографическую карьеру, он меня однажды просил помочь в каких-то технических де­талях. Познакомил с сыном. Тот звал меня «дядя Сережа». Я ему говорю: «Какой я тебе дядя, называй как-нибудь по-человечески».

— А снять его вы не хотели, когда он под­рос?

— У меня по отношению ни к кому нет таких мыслей: снять — не снять. Когда начинаешь чего-то делать, само по себе все складыва­ется… Вот, смотрите, это — великий опера­тор Паша Лебешев. В тот день он мне сварил последний раз солянку, позвонил: «Приез­жай, сожрешь солянку, она вкусная, а мне уже нельзя ничего». Я приехал. Солянка была очень вкусная. А через день он умер.

— Есть ощущение, когда уходят друзья, что таких больше не делают?

— Я когда-то в молодые годы где-то прочи­тал, и меня поразило: нет абсолютно оди­наковых двух листьев ни на каком дереве. Каждый — уникален.

— Вы ворчите на молодежь?

— Я ворчать не умею. Бить по голове тяже­лым предметом— это другое дело. Знаете, и у меня в общем-то исчезло понятие поколе­ний. Молодежь, не молодежь… Как я помню ВГИК 60-х годов и, скажем, только что за­кончивший мой последний курс — разницы нету.

— Глаза горят?

— Да все у них горит, когда есть по поводу чего. Что с последним выпуском станет в ре­зультате отсутствия общественного запро­са, я не знаю…

«Хорошенькая история — прожить жизнь любимым пистолетом!»

— Помните, вы мне показывали в той ком­нате рабочий материал «Нежного возрас­та», когда героиня сидела обнаженной спиной к Парижу, в окне маленького оте­ля, и Павел Тимофеевич Лебешев пере­водил камеру от ее спины на город. Шла долгая панорама, и вы сказали: «Мне бы всю картину дотянуть до этого кадра». Голая спина Татьяны Друбич в «Ассе», спина Кати Волковой, на которой во вто­рой «Ассе» показывают кино. Красивая спина — то, что вас больше всего волнует в женщине?

— И спина тоже. Вот, смотрите, в книжке це­лая глава «Ню». Тут я как раз на ваш вопрос и ответил: «И все же самый совершенный костюм, особенно для женщины, — это ее нагота. Некоторые ухмыляются. Зря. Ухмы­ляться не надо. Женская нагота эта — своего рода совершенный «костюм от бога».

— Ага, костюм от бога корректирует вре­мя. Если женщина потеряла свою форму, родив вам ребенка, значит, она уже не интересна?

— Что вы, всякие женщины по-своему ин­тересны. Ну посмотрите хотя бы на женщин Рубенса — они по-своему тоже прекрасны! А вот, глядите, исключительная по красоте, как бы вам сказать, ну, задница, что ли. Но дело не в названии, дело в красоте. Я даже не представлял, что бывают такие… А сле­дующая глава «Тупики».

— Вы часто ощущали себя в тупике?

— Я и сейчас себя чувствую в достаточно ту­пиковой ситуации по разным причинам…

— Хорошо, вернемся к обнаженному телу.

— Давайте вернемся. Есть к чему.

— Вы пишете сценарии, снимая с себя всю одежду, почему?

— Да нипочему. Просто мне одежда мешает. Вот вы уйдете, и я сразу разденусь. Вот там — маленькая комната, где я печатаю фото­графии. Все полторы тысячи фотографий я напечатал сам! Где-то на второй их сотне я сообразил, что работаю голым.

— Сергей Александрович, вы ничего не скрываете. А правда, что «Асса» получи­лась совершенно случайно?

— Чистой воды правда. А вот тоже забавная глава в альбоме «Жили-были». Я тут тоже все честно написал: «Параллельно всему, что я рассказал, длилась и обыкновенная бытовая жизнь. Ну, пусть и не очень обыкновенная. Мы с Таней Друбич, допустим, познакоми­лись, когда ей было 13 лет. Сейчас и ей, и мне сильно больше, но интерес друг к другу мы испытываем почти такой же. За это время у нас родилась дочка Аня, выросла, выучи­лась. Сейчас она пианист и композитор. У нее, в свою очередь, родилась дочка Саша. У Тани, а соответственно, и у меня, есть еще одна дочка — Маруся. У Ани всегда был и есть брат Митя, мой сын. Митя снимался в кино, пробует быть продюсером. Чего только

за это время не было! Разного. И плохого, и хорошего. И даже ужасного. Но, видимо, хо­рошего все-таки было сильно больше. Отто­го и складывалось все так, как складывалось. Так вот мы и жили-были всю эту жизнь».

— Когда Аня родилась, вы в бытовом смысле в ее жизни присутствовали: пе­ленку поменять, соску дать, укачать?

— Чего-то я такое, может быть, и делал когда-то. Но «переворота в сознании» у меня не было, никакого судьбоносного кайфа от нового «смысла жизни» я не ловил.

— На съемочной площадке Аня быстро оказалась?

— С Абдуловым, в фильме «Черная роза — эмблема печали, красная роза — эмблема любви». Аня там ангел, так роль называется. Абдулов, помню, ей говорит: «Ань, ты че? Ты только не волнуйся, не бойся, ничего страш­ного тут нет». А она: «Я и не боюсь, но только у меня ладошки потные». Она тут на буфете стоит, и ей три, по-моему, года.

— Вы бы хотели, чтобы Аня, как Таня, сни­малась в ваших фильмах?

— Да нет, ничего такого я бы ни для кого не хотел. Другое дело, что так может получить­ся. Но это только если нужно для дела.

— Как?! Вы что, собирались посадить Таню дома — варить борщи?

— Да зачем! Кстати, она их хорошо варит. Если захочет. На каком-то интервью, в Лон­доне, по-моему, у меня спросили журнали­сты: «Вы почему только Таню снимаете?» А я говорю: «Ну у Дзержинского же, наверное, был какой-то любимый пистолет, вот у меня тоже есть». Таня услышала это, глаза окру­глились: «Хорошенькая история — прожить жизнь любимым пистолетом!»

— Поэтому она все-таки выбрала меди­цину?

— Когда «Сто дней после детства» случайно посмотрел Бондарчук (Сергей Федорович. — Е.А.), ему понравилась картина. Он даже по­звонил Таниной маме и сказал: «Я ее возьму к себе на актерский курс». Ну что может быть величавее! Мама решила со мной посове­товаться. Я ответил: «Она вам когда-нибудь говорила, что хочет быть актрисой?» — «Нет, но несколько раз говорила, что врачом хочет быть». — «Ну и замечательно, пусть им и бу­дет. А всему остальному жизнь ее обучит».

— А Анину дочку Сашу будете снимать? Ей сколько уже?

— Пять. Не знаю… Вроде надо бы, она очень артистичная. Самое главное, для того чтобы кого-нибудь снимать, должны сложиться так обстоятельства. Никакого насилия не терпит то, что мы называем искусством. Я и своим ребятам говорю: «Если я почувствую, что у вас замысел какой-то, я вас или отчислю, или выгоню». Когда ты начинаешь какую-то работу, в голове не должно быть ничего. Ис­кусство так устроено — оно должно само­развиваться. И сценарий нужно писать ни из чего. Иметь «замысел» — это как решать ма­тематическую задачу с известным ответом.

Кстати, в школе я был абсолютнейший мате­матический дебил. Я шел на экзамен и пла­кал, потому что не понимал, что такое «х» и «у». Кое-что я знал на эту тему, но то, что я знал, никакого отношения к математике не имело… Недавно как-то я сидел с гениаль­ным человеком, обладающим к тому же не­обыкновенным человеческим артистизмом, академиком Алферовым, лауреатом Нобе­левской премии, и мы, извините, выпивали. Я по «Культуре» его математическую лекцию смотрел два часа — не мог оторваться от экрана, не понимая ни одного слова. Я ему сказал про это, а он: «Да что вы! Там собрали какую-то массовку, которая ничего не пони­мала, мне было невероятно тяжело». Я: «Ну посадили б меня, я тоже бы ничего не пони­мал: какое «х», зачем тут «у». И все про школу рассказал. Он: «Вы что, серьезно?» (Смеет­ся.) Он вдруг как-то на мне сфокусировался: «У меня все-таки ощущение, что эта пробле­ма не ваша, а ваших учителей». Я отвечаю: «Да до сих пор помню, как звали учительницу математики. Звали ее Фира Соломоновна. Я слушал-слушал, как она меня отчитывает, что я тупой, и я ей при всем классе ответил: «Как только вы исчезнете из моей жизни, а это случится довольно скоро, из нее сразу исчезнут все «х» и «у», и никогда в жизни они мне не пригодятся». Я еще не знал, что я встречусь со Шнуром. (Смеется.) А Алферов мне и говорит: «Знаете что, будете в Пите­ре, приходите ко мне в институт, мы с вами попробуем математикой позаниматься. Так сказать, с самого начала». (Хохочем.)

— Ну вы пойдете?

— Нет, потому что я боюсь опять оказаться идиотом. И в этот раз мне вряд ли удастся сказать ему: «Вот мы закончим урок, и из моей жизни сразу и навсегда исчезнут все «х» и «у».

«Успех — совершенно дурацкое дело»

— Сергей Александрович, не знаю в на­шей режиссуре человека более самои­роничного. Но это со стороны. Вы к себе как относитесь? В фотоальбоме вот це­лая глава «Автопортреты».

— Я к себе нормально отношусь, спокойно. А свои «архивные изображения» в СМИ я не просто не люблю, я их ненавижу. Поэтому в качестве сомнительного противоядия я ре­шил прибегнуть к жанру автопортрета. На автопортретах своих я не настаиваю. Часть из них, согласитесь, тоже вполне идиотиче­ские. Но идиотство этого типа меня устраи­вает. Потому что оно художественное, что ли, и как-то все-таки связано с моей жизнью.

А если говорить про мое сознание сегодня, то самый главный его момент и пафос — это антиконцептуальность. Я абсолютно не знаю и знать не хочу, что такое хорошо и что такое плохо.

— Вы ощущали себя растворенным в сча­стье?

— Это как? Ну может быть, только какие-то секунды, какие-то мгновения вдруг. Они и сейчас иногда бывают. Ни с чего, всегда со­всем случайное стечение обстоятельств и ощущений… Как у каждого болвана, у меня есть теоретическое представление о том, что такое счастье. В этом смысле я счастли­вым никогда не был, тем более длительный период — два или три часа, скажем. Я могу, может, за всю жизнь насчитать полчаса в об­щей сложности таких мгновений, из которых получается, что не зря я тут болтался.

— Это не связано с рождением детей?

— Нет.

— С премьерой фильма? С успехом?

— Ну что вы, нет-нет. Успех — совершен­но дурацкое дело. Вот сделать пристойную выставку в Академии художеств — это я по­нимаю, это не фигня. И выставка для меня вовсе не способ удовлетворить тщеславие. Но — не фигня.

— А «Асса»? Меня она в свое время пере­вернула. И несмотря на то что в конце все умерли или попали в тюрьму, ощущение света в конце тоннеля остается. Когда я посмотрела вторую «Ассу», мне было больно и горько в финале, хоть там умер­ла только главная героиня. Возможна ли «Асса-3»?

— Совершенно невозможна. Я хорошо от­ношусь к «Ассе» первой, потому что нужно к собственным удачам относиться хорошо, иначе они от тебя отвернутся, их нельзя оби­жать. Если же говорить о том, что я понимаю под названием кино, то, конечно, это «Асса» вторая.

— Вы их сравниваете?

— Первую «Ассу» я снимал заодно с осталь­ными своими фильмами, она меня, честно- то говоря, не так уж и волновала. Я хорошо помню: когда я ее снимал, чем у меня была занята голова, какой дребеденью и бели­бердой! «Асса» оказалась для меня большой экзотикой — по-человечески мне было там все интересно и еще эстетически. Совер­шенно новое уникальное эстетическое про­странство, созданное теми, кого я снимал. На пресс-конференциях же я, конечно же, с достоинством раздувал щеки, но никаких «тектонических сдвигов» в стране, которые якобы предсказала наша картина, конечно же, я не предвидел. А вот вторая «Асса» была для меня самая…

— …выстраданная?

— Что вы, я такое слово не употребляю. Но больше всего, скажем, личных душевных сил я ей отдал. Даже больше, чем «Анне Карени­ной». «Асса» вторая — для меня самая до­рогая картина. Когда в 2015-й раз стали за­крывать «Каренину», а мы ее наполовину уже сняли, я подумал, что сейчас начнется новый виток маразма, и уже снятый материал даже могут смыть, он же не мой личный. Я решил его спасать. И в таких сверхэкстремальных обстоятельствах я начал писать «Ассу-2». По­том получилось, что я одновременно снимал и ее, и «Анну Каренину». Ехал на площадку с утра и только по лицу оператора понимал, что будем снимать: раз Клименко сидит, значит, едем «Ассу» вторую снимать, если Астахов — «Анну Каренину».

— Вы назвали свой фотоальбом «Жизнь со скоростью одна сотая секунды» для красоты?

— Это самая расхожая выдержка фотогра­фическая.

— Для неспециалиста кажется, что она означает «я живу очень быстро».

— С другой стороны, так оно и есть. Чело­веческая жизнь, можно сказать, — просто вспышка, яркая, мгновенная. Я помню, как писал сценарий «Станционного смотрите­ля» — за субботу и воскресенье, потому что мне сказали: «Сценарий нужен в понедель­ник. Сдашь во вторник, он уже будет никому не нужен». И еще надо было целую опера­цию проделать — ко мне в эти дни приеха­ла мама из Питера, и надо было ее из дома как-то вытолкать, потому что я при людях не могу работать. Для меня это было вчера. На самом деле прошло чуть ли не 50 лет. И тут сделать ничего невозможно. А потом как мне за «Станционного смотрителя» дали третью категорию, за которую не платили денег и не должны были показывать нигде и никогда. Единственный, кто меня защи­щал тогда, был Хуциев. Стояла страшная жара, Хуциев в твидовом пиджаке заходил в какую-нибудь начальственную комнату, сразу закрывал форточку, говорил: «Продуть может». Только благодаря ему картину при­няли хотя бы на третью категорию. Никиту (Михалкова, сыгравшего в фильме главную роль. — Е.А.) забрали в армию, а я поехал отдыхать в Судак — там Метальников с Бон­дарчуком снимали какую-то картину. Денег на гостиницу не было, и я спал на балконе в женском номере у Марии Михайловны Во­лович, их второго режиссера. Каждый вечер я дул резиновый матрас и спал на нем на балконе. И вдруг кто-то принес какую-то га­зету, и увидели в телепрограмме, что будет премьера «Станционного смотрителя». И как раз 25 августа в мой день рождения. Я так огорчился. Телевизора не было, мы пошли в прокат, взяли и никак не могли настроить. Он «цх-шх-цх» вместо звука выдавал. И так мы смотрели премьеру — в женском номере, я у сдутого матраса, по телевизору почти ничего не видно и не слышно. Я сидел и думал: «Вот мне за все мое раздолбайство! Эту премьеру я запомню на всю жизнь». Притом меня уже с «Мосфильма» выгнали, идти некуда. Откуда потом взялась Венеция, фестивали, не знаю. Я тогда думал, где денег на билет обратный набрать. Спасибо Лебешеву. Он потом по пьянке доплыл на какой-то угольной барже до Ялты, где у него был знакомый бармен, и оттуда мне прислал денег на билет.

— Сергей Александрович, на свой день рождения вы обычно из Москвы убегае­те. Как будет на этот раз?

— Я правда не люблю свои дни рождения. И, кстати, в Судаке со «Станционным смотри­телем» был типичный мой день рождения. Когда я осознал, что у человека бывают дни рождения, то уже к первому классу я понял, что вляпался по полной, поскольку 25 авгу­ста никого из школьников в Питере — я там тогда жил — нету. Мне некому было позво­нить и не с кем отмечать. Поэтому для меня день рождения был всегда надвигающейся вселенской мутью. Особенно теперь, юби­лей. (Меняет голос на намеренно торже­ственный.) Такое чудесное событие — земля прокрутилась уже столько витков, а я до сих пор тут еще болтаюсь. Что я буду делать? Не знаю.

Беседовала Елена АРДАБАЦКАЯ.