Газета "Кишиневские новости"

Владимир ПОЗНЕР: «Иногда я себя чувствую дураком»

Вот так, даже не знаю почему, наваждение какое-то. Только в разговоре к 85-летию Владимира Познера мне с ним захотелось говорить про любовь. И только про любовь! Что это — ума не приложу. Ведь раньше ни с кем из женщин, ни с мужчинами — вот чтобы только об этом… Да никогда в жизни. А с Познером — да, ПРО ЛЮБОВЬ. Ну а раз захотелось, чего ж в себе-то держать. Спрашивай — отвечаем… Любовь нечаянно нагрянет.
— Владимир Владимирович, почему-то сейчас именно с вами мне захотелось поговорить о любви. Вы не знаете почему?
— Нет, совсем даже не знаю.
— Просто не хочется больше ни о политике, ни о телевидении — к черту их! Помните, на последней нашей встрече в «Гнезде глухаря», когда я вас пытал про Путина, вы сказали: «Давайте лучше о бабах». Давайте о бабах, в хорошем смысле. Вы не против?
— Нет.
— Так бывает, что дочка ищет себе мужа, похожего на ее отца, а сын — жену, похожую на маму…
— Нет, это не мой случай. У меня мама была очень сдержанная, неразговорчивая женщина, очень меня любившая, очень нежная, но совсем другого характера. Кроме того, она была однолюб.
— Ваша первая жена — Валентина Чемберджи. Как вы с ней познакомились после всех этих страстей и разочарований? Это же такие сильные эмоции.
— Был фестиваль молодежи и студентов в Москве в 1957 году. Я там провел две недели с американской делегацией, после чего решил, что уеду в Америку. Это была не политика, просто я понял, что это мое: я их понимаю, они меня понимают, это мои люди. Это было в июле. В августе деваться было особо некуда, а у меня в группе на биофаке учился Миша Островский, сын композитора Аркадия Островского, мы с ним дружили. У Миши была девушка — Валентина Чемберджи, с которой я тоже был знаком. Они должны были пожениться по окончании вуза. Так вот, Аркадий Ильич Островский предложил мне в августе пожить у них на даче. Сами они поехали в Курпаты, в Крым, и оставили мне комнату на Николиной горе. А там жила Валя… Ну и за то время, пока мы там жили, произошла влюбленность.
— Вы опасный человек.
— Ну, не опасный. И она влюбилась, и я влюбился. А в общем, получилось так, что я отбил, совершенно не стремясь к этому, у Миши его невесту. И в 58-м году мы с Валей поженились; мы еще оба были студентами. Мы прожили почти 10 лет. Я ее очень люблю до сих пор, мы очень дружим. Она живет в Испании. У нас дочь Катя, совершенно замечательный человек.
— Да, когда я смотрю эти ваши циклы, у нее там просто прекрасная музыка, такая точная…
— Она вообще замечательная совершенно, талантливая очень. Бывает, что талантливые люди паршивые, а она просто замечательный человек. С Валей мы очень дружим, я очень высоко ее ценю. Наша беда в том, что мы все-таки были очень наивными, мало понимали… Ну и, конечно, то, что мы жили с ее мамой, очень талантливым композитором Зарой Левиной… Там были сложные отношения… Короче говоря, разошлись. Я считаю, что формально это, безусловно, моя вина, а не ее.
— Вы рассказывали, что на ваше с Валентиной расставание повлиял фильм. Вы пригласили ее в кино…
— Я ей изменил и сказал ей об этом. И ушел из дома. Потом она позволила мне вернуться. И мы еще год прожили. Потом меня пригласили перевести фильм «Корабль дураков», замечательный фильм совершенно с Симоной Синьоре. Ну и Валя пошла со мной. Вот мы фильм посмотрели, пришли домой довольно поздно, сели пить чай, и я ей сказал: «Знаешь, может быть, главное, что есть в этом фильме, — это то, что мы сами себе врем, себя обманываем». И она мне сказала: «Да, Володя, ты прав». Я понял, что между нами нет чувств больше. И она это поняла. Я понял, что это конец, тут же собрался и ушел. И больше не возвращался.
— Вот как искусство действует… Вы вообще можете заплакать, когда смотрите какой-то фильм?
— Еще как! Очень часто. Знаете, на каком фильме я плачу больше всего? «Баллада о солдате». Я просто все время реву, когда его смотрю, а уж в конце так просто захлебываюсь от слез.

«Я ушел гол как сокол, все оставил, только одежду взял»

Дочь Екатерина Чемберджи.

— Вашу вторую жену, Екатерину Михайловну Орлову, я знал, вы меня с ней познакомили. Это была такая женщина! Вы очень долго с ней прожили.
— 37 лет.
— Когда я вас видел вместе — это такая была гармония! Значит, потом тоже что-то произошло…
— Это странная история. Мы уехали в Америку — вернее, в Америку уехал я, меня пригласил Фил Донахью вести с ним программу. Для меня это был вызов, я не очень понимал, как я на американском ТВ, да еще с таким корифеем… И мы с Катей поехали. Она по-английски не говорила, для нее это была совершенно чужая страна, и ей надо было как-то там приспособиться. И она чувствовала, что я не хочу возвращаться. Мы уехали в 1991-м, соответственно, мне было 54, а ей 53. Она пошла учиться в университет, где были специальные классы для иностранцев, и всем по 18–20 лет. Катя оказалась первой ученицей, лучше всех училась. В общем, все было ничего.
А потом произошла такая история. В 1995 году в Нью-Йорк приехал Березовский. Мне звонил по этому поводу Сагалаев заранее, спросил, знаю ли я, кто такой Борис Березовский. Я сказал, что не знаю. Он удивился: «Березовский — это теперь хозяин ОРТ» — и попросил, не могу ли я помочь, чтобы он познакомился с Тедом Тернером. Я сказал: «Могу». Со мной встретился Борис Абрамович, спросил, нет ли у меня каких-то идей сделать новую программу. Я написал ему идею программы, которую я мечтал бы сделать. До сих пор мечтаю, но, видимо, так и не сделаю… Написал, отправил на девяти страницах. Он ответил, чтобы я приехал и что это гениальная идея. Я приехал в Москву, он со мной встретился, сказал: «Идея замечательная, но насчет денег вам надо встретиться с Бадри Патаркацишвили». Я пришел к Бадри, увидел грузина, который очень похож на Сталина, но только блондин. А глаза — как два дула пистолета. Он стал со мной торговаться: нельзя ли поменьше? Мы договорились: за каждую серию я просил 100 тысяч долларов, но он сбил цену до 80.
Мы подписали договор, и я уехал в Америку. Буквально через пять дней мой бухгалтер говорит: «Мы получили 400 тысяч долларов». Я был просто счастлив, и мы начали работать. А потом вдруг деньги перестали приходить, и я стал влезать в долги. Долг дорос до 400 тысяч долларов, а у меня таких денег нет. Дозвониться до Бориса Абрамовича не могу. Потом дозвонился, он мне так и сказал: «Деньги кончились». И вот тут-то я понял, что это катастрофа, что у меня просто нет этих денег, что мне придется продать свою квартиру в Нью-Йорке…
После этого у Кати произошел нервный срыв. Я уехал в Москву и добился, чтобы мне оплатили мои долги, но за это время Катя советовалась с какими-то людьми и пришла к выводу, что я не умею обращаться с деньгами, не гожусь для ведения какого-либо бизнеса. И когда я вернулся в Нью-Йорк, она встретила меня почти враждебно, стала требовать от меня подписания некоторых документов… Это меня дико обидело — ведь выходило, что она не доверяет мне. С этого момента стали портиться наши отношения. Мы прожили еще 7 лет, причем жили плохо. Я для себя решил: мы очень хорошо прожили 30 — ну что делать, будем так жить. Ни одной секунды я не сомневался, что так оно и будет. Ей было не здорово, а мне было просто плохо.
Вы знаете, что я атеист и не могу сказать, что так Господь распорядился… Но я встретил другую женщину. Мне уже было за 70, и если бы кто-нибудь сказал, что это случится, я бы просто рассмеялся. Но вот оно и случилось. Я ужасно сопротивлялся этому чувству, говорил себе: не валяй дурака, вообще куда тебе, что ты… Но это чувство оказалось очень сильным. Это любовь. Мы вместе уже 15 лет, и я чувствую себя необыкновенно защищенно и необыкновенно хорошо.
Так что, конечно, мне очень сильно повезло — это я понимаю, потому что найти любовь в этом возрасте маловероятно. Единственное — это мое чувство вины, которое было, есть, и я с этим умру. Хоть мы и плохо жили с Катей, но я понимал, что она в этом возрасте уже никого не найдет. Я чувствую себя перед ней виноватым: я ушел. Правда, я ушел гол как сокол, то есть все оставил, только одежду взял. Но и это все равно не оправдание.

«То, что я говорю, — абсолютный бред»

— Вы даже сказали, что если бы не ваш этот последний брак с Надеждой Соловьевой, вас бы уже не было на этом свете.
— Мысли о смерти меня не оставляли никогда. Я помню, впервые они возникли, когда мне было 20 с чем-то лет. Почему-то я был убежден, что умру довольно рано, может быть, доживу до 33, но не больше. Это было очень сильное убеждение. Когда мы расстались с Валей, моей первой женой, я очень тяжело это пережил, просто не хотел жить. Вообще смерть меня занимала и занимает, причем я ее не боюсь, но она представляется мне совершенно таинственной…
В эти последние 7 лет жизни с Катей я просто состарился. Если вы посмотрите фотографии того времени и сегодня — я сегодня выгляжу намного моложе, чем тогда, а это было довольно давно. Просто я себя чувствую молодым, полным сил. Я сегодня утром играл в теннис — по-настоящему играл, а не то что еле передвигался по корту. Это, конечно, результат жизни с Надей, в этом я абсолютно уверен. Я просто думаю, что настолько тогда было уже плохо, безразлично, неинтересно, что так все бы и закончилось. Все-таки уже 70 — это возраст. Но это не оправдание. У меня есть чувство вины по двум направлениям — политическому и личному. Говоря эти слова, я совсем не оправдываю свой уход, я просто констатирую: надо же, мне 85, а тогда было 70, и через 15 лет я выгляжу моложе, чем тогда.
— Часто мужчины, когда расходятся с женщинами, достигшими определенного возраста, становящимися не столь привлекательными в эротическом, сексуальном смысле, женятся на девушках намного младше себя, и есть мнение, что таким образом они омолаживаются.
— Ну, если бы моей жене было 20 с чем-нибудь или 30, можно было бы так сказать. Но мы женились, когда Наде было за 50.
— Наверное, этот вопрос не к вам. Вы откровенно все рассказали, хотя не обязаны были… Но вы знаете, понимаете, что такое предательство?
— Нет, это не предательство. Но вина… Нет, я оставил Катю не то что беспомощной… Она была совсем не беспомощна. Но практически все-таки в одиночестве, понимая, что ей не найти партнера. Вот это горько. Мой уход был мучительнейший, это кошмар такой… Я понимал, что должен уйти, что просто нельзя так жить, но что не могу уйти. Вот это раздирание на две части… Тяжко… Катя умерла три года назад, у нее нашли опухоль мозга. Ей был 81 год.
— Да… И все-таки давайте попробуем приподняться… Ваш самый безумный поступок, который вы совершили ради женщины?
— Самый первый такой поступок был связан с моей мамой. Мы плыли на корабле из Португалии в Америку, и у мамы был такой галстук-бабочка шелковый, синий в горошинку белую, с красной каемкой. Она его очень любила и потеряла, и переживала. Я шел по палубе, вдруг увидел мальчика побольше меня с этим галстучком, подошел к нему: «Это моей мамы, отдай, пожалуйста». Он сказал: «Раз я нашел, то это мой». Ну, несмотря на то, что он был больше меня, я налетел на него как тигр, я его свалил, побил, отнял галстук, принес маме моей… Она меня так обняла и сказала: «Ты мой рыцарь». Это был один из моментов высшей радости моей жизни.
— Ну и в заключение — мы же не к 8 Марта делаем это интервью, а к 1 апреля. Хотя 1 апреля — День дурака… Вы часто чувствовали себя таким дураком рядом с женщинами?
— Бывает и такое. Иногда я себя чувствую дураком. Потому что то, что я говорю, — абсолютный бред. Моя Надя очень деликатно намекает на это, и тогда я чувствую себя дураком. Но нечасто, скажу вам честно. Знаете, бывает, в порыве скажешь что-то, а она так только посмотрит на тебя — и думаешь: господи боже мой, ну почему я это сморозил!

Александр МЕЛЬМАН.