Газета "Кишиневские новости"

К дому хранительницы полотен Рембрандта, Тициана, Рубенса, Леонардо да Винчи приставлена круглосуточная охрана

Дом-аристократ по Никитско­му бульвару, в советское время честно притворявшийся комму­налками, где на 12 комнат всего одна уборная, хранил эту тайну с 1919 года.

Здесь присыпанные строительным мусором в ожидании своих настоя­щих владельцев десятилетия про­лежали на чердаке подлинные Рубенс, Рембрандт, Тициан…

Есть вещи, которые просто не могут быть оценены.

Как воздух. Вода. Солнце.

Одна из крупнейших в мире част­ных коллекций, собрание живо­писи, которое многие признают лучшим в Европе, принадлежит семье русского художника Элия Белютина, оно находится в Москве и, вероятно, тоже не имеет точной цены. Поэтому его можно только подарить.

В 2012 году после смерти Элия Ми­хайловича Белютина его вдова Нина Молева, историк, искусство­вед, писательница, последняя в роду хранительница этой коллек­ции, завещала найденные ими с мужем картины России. В лице ее юридического представителя — Владимира Путина, президента страны.

Больше тысячи единиц хранения. По откры­той оценке мировых экспертов — она есть в Интернете — общей стоимостью порядка двух миллиардов долларов. В дар. Просто так.

…Да Винчи, Микеланджело, Эль Греко, Веласкес…

Стараюсь не оглядываться, чтобы сохра­нить здравость рассудка; уверена — стоит мне оглянуться, и я воочию увижу, как переворачи­вает страницы «Мадонна с книгой» Леонардо да Винчи.

Рвет на себе одежды «Кающаяся Магда­лина» Тициана.

И тогда женою Лота я застыну в вечности вместе с ними.

Имен многих мастеров, к стыду своему, я просто не знаю. Мурильо, Бернардино деи Кон­ти, Антонио Росселино…

Но и они, неузнанные, звучат сладчайшей итальянской музыкой.

Перехожу из комнаты в комнату. Отра­жаюсь в старом зеркале с потрескавшейся амальгамой. Десятки глаз людей, изображен­ных на картинах, наблюдают за мной. Все так же, как и сотни лет назад — в момент творения, когда кисть художника первый раз коснулась девственного холста, — эти люди улыбаются, грустят, молятся, плачут… Они бессмертны. Я чувствую это.

Но здесь, в квартире, обитой деревянными дубовыми панелями в начале прошлого столе­тия и прожившей без ремонта до нашего вре­мени, времени нет.

Оно осталось за окном, где идет снег. И люди по Арбату. У подъезда дома, где я на­хожусь, застыла патрульная полицейская ма­шина.

По приказу высшего начальства она охра­няет покой бесценных полотен и их хозяйки.

Полицейские — единственная нормаль­ность, возвращающая меня в реальный мир.

Начало

«Мы с мужем, художником Элием Михай­ловичем Белютиным, хотели, чтобы все это осталось России. Первое завещание состави­ли еще в 91-м году, и оно хранилось в нотари­альной конторе. Там так и было написано, что всё — России. Когда муж умер, выяснилось, что в нашей стране, оказывается, по закону за­вещать что-то можно только физическому лицу или учреждению. Не государству. В других странах так можно, а у нас — нет. В Германии, Франции, Штатах… Почему так? Но я все-таки убедила юристов, что, как хозяйка коллекции, имею право подарить ее кому хочу — «жалаю», как писал Островский; но пришлось сделать оговорку, что президент в данном случае будет являться юридическим представителем госу­дарства — впрочем, не все ли равно: были же Рюриковичи и Романовы, их уже нет, а Россия осталась», — улыбается Нина Молева, вдова художника.

«На меня накидывались: конкретизируй­те, какой президент примет эти картины в дар, Путин? А я им отвечала: «Дорогие мои, а ну как я сто с лишним лет проживу? И что тогда? Пре­зидентов на моем веку может быть еще мно­го…» — в декабре 2014-го Нине Михайловне исполнилось 88.

Она объясняет, что бояться полицейских, что дежурят внизу, не надо — свои люди, после интервью она выйдет за мной на лестничную клетку, так заранее договорено, чтобы они по­няли, что все в порядке.

Когда я прощаюсь, то, уходя, машу рукой стражам порядка — уже как старым знакомым.

Я боюсь спрашивать о цене этих картин. Потому что понимаю: есть вещи бесценные. Сколько стоят утраты и обретения? Жизни и смерти? Войны, революции, любовь, расста­вания владельцев этой коллекции, их встре­чи — все здесь переплетено в одно, в историю России ХХ века, сложным, запутанным, но, всматриваясь издалека, невероятно прекрас­ным рисунком.

«Баланс столетия» — так называется и кни­га мемуаров Нины Молевой.

Как в калейдоскопе: тряхнешь трубку — и картинка меняется… И ни одна — как ноты в гамме — не повторяет другую. До-ре-ми-фа…

«Нет разницы между веками —

Ведь столетия как горы.

Они даже после землетрясения остаются горами.

А человек?»

Элий Белютин (1992)

«Фа» — Familia — «Семья»

«Катя, слушать надо с какой-то реперной точки. С какой бы вы хотели услышать нашу историю?» — спрашивает меня Нина Михай­ловна.

Я пожимаю плечами, мысленно перетря­хивая калейдоскоп. Имена, рождения, судьбы… Их слишком много. Главное, не запутаться…

…Сын оперного итальянского дирижера литератор Микеле Белуччи был занесен в засне­женную Россию после революции. Он женился здесь на дочери художника императорского театра Ивана Гринева и урожденной княжны Курбатовой, у молодых родился единственный сын Элий, названный так отцом в честь любимо­го итальянского святого.

В наследство от отца Элий получил еще переиначенную на русский лад фамилию Бе­лютин. И наше же отчество Михайлович.

«Белуччи? — поднимаю я бровь. — Знако­мая фамилия…»

«Да-да, Моника Белуччи, четвероюрод­ная племянница мужа! — восклицает Нина Мо­лева. — Когда мы гостили в Италии у его род­ственников, то говорили о ней и встречались тоже — но семья не очень ее любит, они ее жизнь не очень понимают… Для Италии мнение семьи — это главное».

Микеле Белуччи, «Ми­хаила Стефановича Белю­тина» из местечка Белуно, взяли прямо на улице в 27-м и без суда и след­ствия расстреляли.

На допросе он сохранил тайну дра­гоценной коллекции своего тестя, в Граж­данскую войну укры­той в доме на Никит­ском.

— Тесть Микеле Белуччи, дедушка моего мужа, Иван Егорович Гри­нев, работал художником императорского театра, — вспоминает Нина Михайлов­на. — Он прошел этот путь из самых низов. Художникам очень хорошо платили тогда — за постанов­ку он получал целых 10 тысяч рублей золотом. 5 рублей стоила лошадь. А премьерных спекта­клей в их театре в году было одиннадцать. Иван Егорович горел желанием стать меценатом, как Морозов или Третьяков, как Щукин, поэто­му во время отпуска посещал самые дорогие европейские аукционы, где покупал картины, представлявшие художественную ценность, — у самого была русская народная «чуйка», но не­редко он отправлялся за границу с художником Константином Коровиным или Александром Головиным и ни разу не ошибся в выборе, меч­тая когда-нибудь открыть в Москве бесплатную галерею своего имени для народа…

Простой люд не пожелал приобщиться к чуждому буржуазному искусству. Горели костры из книг и картин, брошенные в топку свидетель­ства истории. Наверное, Леонардо да Винчи в старинном деревянном окладе взялся бы осо­бенно хорошо…

Большая часть потолков в их доме имела высоту 3 метра 5 сантиметров, а меньшая — пять метров. Между разницей потолков соору­дили комнатушку, в которую вела деревянная дверца, залезть туда было нелегко. В 1919-м дедушка Гринев снял картины с подрамников, намотал на деревянные скалки Рембрандта и Рубенса, распихал по пыльным мешкам скуль­птуры Микеланджело и спрятал все это добро в том самом «пустом» пространстве. До лучших времен. Семью выгнали вон. 12-комнатные хоромы стали рядовой коммуналкой. Комна­та, хранящая в себе драгоценные сокровища, отошла представителям победившего проле­тариата.

До того момента, как сюда, много десяти­летий спустя, въедут счастливые молодожены Белютины, Элий и Нина, ремонта в коммуналке, слава богу, так и не сделают.

…И снова переворачивается картинка судьбы. Но уже под иным ракурсом. Я вижу в объективе юную Нину Молеву. «Из моей семьи вышло 18 белых офицеров. И ни один из них не эмигрировал!» — гордо говорит Нина Михай­ловна.

Дед Нины по матери служил последним де­журным генералом его величества императора Николая Второго на Западном фронте, получил шесть именных писем царя с благодарностью за безупречную службу, Февральскую революцию встретил в ставке Верховного главнокомандую­щего. Но когда встал вопрос, с кем он, ни се­кунды не задумывался: «Я присягал России, а кто ею будет управлять — это в моей присяге отсутствует. Я как был, так и умру русским сол­датом!» — и стал красным генералом.

«Красный генерал» Матвеев умер на Страстную неделю в апреле 18-го года. От старого боевого ранения. В своей постели. «В последнем письме жене, моей бабушке, дед писал: «То, что происходит сейчас в России, для меня необъяснимо. Тем не менее я знаю одно: на собственной земле взять в руки оружие про­тив своего народа невозможно, немыслимо». И он попросил жену с единственной дочерью, моей мамой, никогда не покидать родину», — вспоминает Нина Михайловна.

— А была такая возможность? — спраши­ваю я ее.

— Воспитанником моего деда был Антон Иванович Деникин, — выдержав классическую мхатовскую паузу, произносит она.

«Через день после похорон деда Деникин примчался из Воронежа, где тогда стояли его войска, чтобы увезти бабушку и маму. Угова­ривал их как мог. Но бабушка осталась верна слову, данному мужу».

Родовое гнездо их было в Ливнах Орло­вской губернии. Степной городок, в прошлом одна из крепостей, защищавших южные рубежи Московского государства. В начале прошлого века здесь было два нотных магазина на девять тысяч человек населения. «Вы представляете себе уровень тогдашней культуры?» — спраши­вает меня Нина Михайловна Молева. Развожу руками: да, были люди…

Ее бабушка, мама матери, София Сте­фановна Матвеева, — из рода Турге­невых: ее прадед — двоюродный внук писателя. Сама же София Стефановна первой из рус­ских женщин закончила знаменитую Сорбонну, получила невероятный даже по нынешним временам диплом ма­гистра математики… «Чтобы получить это образование, она пошла против воли родителей, ей наш­ли богатого жениха, владельца огромного элеватора, но бабуш­ка, чтобы выбраться из-под опеки, выско­чила замуж за первого же встречного штабс- капитана…»

Шаферами на их свадь­бе стали актер МХАТа Тезав­ровский и его приятель Всеволод Мейерхольд…

Фиктивный брак «за первого встречного» превратился в брак по большой любви — штабс- капитан, сын бедного крестьянина, ничего за душой не имевший, кроме офицерского жало­ванья, вырос в того самого «красного генера­ла».

Его похоронили в Ливнах со всеми поче­стями. Революционные «люди в кожанках»

опоздали — бумага на его арест пришла через несколько дней после его смерти.

Опасаясь преследований, мать и дочь Матвеевы перебрались из Ливен в Ставрополь. «Мама тут же по приезде влюбилась. Минька Молев, Минька-голубятник, абсолютная шпа­на по тем временам — и моя мама, вчерашняя гимназистка, голубоглазая и с русой косой…»

«Ми» — Miraculum — «Чудо»

22 июня 41-го года в 12 часов дня по радио выступил Вячеслав Молотов. А к двум часам на станцию Коминтерна привезли 15-летнюю ак­тивистку московского пионерского движения Нину Молеву, до самой войны ведущую детские концерты в Колонном зале Дома союзов, с тем чтобы она обратилась ко всем ребятам Совет­ского Союза. В отличие от Молотова бумажку ей не дали, сказали, чтобы говорила «набело».

«Года три назад я эту запись впервые прослушала. Так что могу теперь пересказать: «Ребята, у нас было очень хорошее детство, — сказала я своим сверстникам. — Все, что могла для нас сделать страна, она сделала — теперь мы должны отдать свой долг нашей родине. Каждый на своем месте».

Выйдя из Центрального телеграфа, где находилась радиостудия, Нина тут же нырнула в метро, доехала до Красных Ворот и уже от­туда направилась в только что организован­ный сортировочный госпиталь. Показала зна­чок «Будь готов к санитарной обороне первой степени». Ей тут же дали два огромных пакета с ватой и бинтами. Толпа народа, от безусых юнцов и до стариков, в это время штурмовала военкоматы. Врали про возраст, про состояние здоровья, лишь бы только побыстрее попасть на фронт. «И что бы ни говорили теперь, люди шли туда сами, по доброй воле. Мужики уезжа­ли на фронт, а мы, грешные, должны были рас­ставлять койки и таскать на себе прибывающих уже тяжелых раненых».

«Я понимаю, Катя, что психологически во всем этом сейчас очень трудно разобраться, трудно в это поверить, как могло сочетаться в этой огромной стране одно с другим?! Как можно было в той же нашей семье скрыть свое прошлое, когда до революции каждый год из­давались огромной толщины справочники офи­церов царской армии? Да — были репрессии, аресты, «черные воронки». Но была и любовь к родине! Настоящая любовь и настоящий па­триотизм. Кстати, мой отец, Михаил Молев, приехав из Ставрополя вместе с женой, моей мамой, получил в Москве инженерное образо­вание и работал одним из первых инженеров- электриков. Так вот в его профессиональной среде, в отличие от актерской и писательской, «не взяли» вообще ни одного человека. И нас не тронули. Потому что, возможно, понимали, что без техников страна пропадет!»

Я вижу из-за плеча Нины Михайловны, как склонилась над страницами своей книги леонардовская Мадонна и снова улыбнулся младенец на ее руках: «Мне кажется, что в кри­тические моменты истории, что раньше, что теперь — из-за Украины и Крыма, — в нашем народе рождается небывалое единение, на все прочие мелочи мы закрываем глаза. Мы едины в беде. И вопрос о национальном самосозна­нии, национальной идее — вот он, народ нашел на него ответ сам. Это наша земля, земля на­ших дедов, и мы ее не отдадим».

…5 декабря 41-го года ей исполнилось 16 лет. А 10-го ее вызвали в ЦК ВЛКСМ. «Ты формируешь театрально-зрелищную бригаду и едешь с ней на фронт, — сказал секретарь. — Из Москвы эвакуировали все театры».

— И мы поехали, — утверждает Нина Ми­хайловна. — Я нашла ребят, составила реперту­ар и «залитовала» его, то есть прошла цензуру. Чеховское «Предложение», «Медведь» — они у нас прошли под громовой хохот. Мы играли по три-четыре выступления в день. С ума сойти от повторения одних и тех же слов. Потом уже брала истории из жизни госпиталей, штабов, «подсматривала» за солдатами, нашими зри­телями…

От места к месту они перемещались в открытом «ГАЗ-40», едва-едва утепленном какими-то одеялами. Нина сидела в шоферской кабине, рядом с водителем, на коленях — учеб­ники по истории и математике за 9–10-й класс, над которыми она, бывало, засыпала между переездами.

Фронтовые гастроли длились подчас и не­делю, и десять дней. И все это время семья не знала: жива ли? здорова?

Писали письма на Второй Белорусский фронт.

Ушанка. Полушубок. Ватные штаны. Виде­ли бы свою внучку ее аристократические пра­бабушки, в нарядах с пышными кринолинами, как в корсеты, утянутые в тысячи дворянских условностей. Перед выступлением она наскоро переодевалась во взятые под расписку платья из депо театральных костюмов в саду «Эрми­таж».

Единственный главный приказ Нины са­мой себе был один: «До конца войны — ника­кой любви». 2256 выступлений за 3 с половиной года. Какая уж тут любовь, и в самом деле?!

После Парада Победы 24 июня 1945 года в Кремле был прием, в котором принимали уча­стие атташе стран-союзников. Там же поляки вручали пять своих золотых крестов — высшие символы воинской славы страны, красоты не­имоверной, их внешний вид не менялся с XVII века.

Вручали эти награды мар­шалу Рокоссовскому, Жукову, Коневу, лейтенанту Элию Белютину и старшему лейтенанту, «артистке» и, теперь уже можно это писать, разведчице Молевой.

Тогда она впервые увидела своего будущего мужа. Который в свои 16 лет вывел из окружения 400 красноармейцев, ра­неный, едва избежавший ампутации, рисовавший потом в госпитале только левой рукой, через боль, чтобы восстановить ее функции. Но в ту первую встречу в Кремле ника­кого впечатления, если честно, она на него не про­извела.

И он на нее, кстати, тоже. «После награждения на меня накинулся Рокос­совский, который посчи­тал, что я на равных разгова­ривала с товарищем Сталиным, поздравлявшим награжденных. А моя война уже кончилась, я была свободным человеком…»

…Вертится, вертится калейдоскоп. Что должно — сбудется, как бы ни старались мы сами избежать приготовленного специаль­но для нас чуда…

Второй раз они встретились уже в 49-м. Спустя четыре года. В Исторической библио­теке. Элий заканчивал аспирантуру, Нине оста­валось еще учиться. «По-моему, я вас где-то видела?» — задумалась она. «И ваше лицо мне кажется почему-то знакомым». «А вы читали статью Сергея Образцова об условностях в ис­кусстве?»

«Он и она. Оба окоченевшие, — написа­ла она потом в одной из сотни своих книг. — В ходе разговора неожиданно обнаружилась общность взглядов и жизненной позиции… В густеющий сумрак пустынной аллеи вышли бу­дущие супруги Белютины».

Они закончили этот разговор только 63 года спустя.

«Ре» — Rerum — «Материя»

История спрятанного на Никитском буль­варе среди хлама фамильного сокровища хранилась в их семье, как елочная игрушка, бережно завернутая в тонкую папиросную бу­магу памяти, спрятанная где-то в самом-самом ее уголке, в ожидании праздника, который, увы, так никогда и не настанет — красивая и несбы­точная сказка. Неспособная превратиться в быль…

В этом доме много десятилетий жили со­всем другие люди. Хлопали входными дверя­ми работницы заводов и фабрик, сбегали по стертым мраморным ступенькам комсомолки и комсомольцы, гуляли с колясками широко­костные советские мадонны, работяги, вытя­гивающие из жен в день получки пару десяток, пережившие «хлебные карточки» и войну стару­хи с запавшими глазами. Целую пятикомнатную квартиру за стеной одна занимала Фотиева, се­кретарша Ленина.

Невозможно, немыслимо было предста­вить в этом обычном доме… да Винчи.

Да и был ли он там еще? Как проверить?

Поездки художника Ивана Гринева во Францию — были ли и они?

Сама Франция, оставшаяся за «железным занавесом», тоже превратилась в сказку.

Отель «Друо» — Париж, Монпарнас, —в котором находился один из любимых дедом Гриневым аукционных залов, элегантный, став­ший прообразом громких и шумных аукционов уже нашей эпохи.

«Да Винчи Иван Егорович тоже привез из своей поездки во Францию. Купил в каком-то частном, распродававшемся собрании. Карти­ну датируют 1478 годом, заканчивал ее уже не Леонардо, а его современник и ученик Бернар­дино деи Конти».

Иван Гринев женился только в 73 года. До этого не считал возможным, отдавая всю силу и страсть коллекции. Его супруга, 45-летняя княжна Мария Курбатова, через девять месяцев подарила ему очаровательную и единственную дочь Лидочку. Та в свою очередь вышла за ита­льянца Микеле Белуччи.

И так далее, так далее…

Заполучить дедову квартиру назад каза­лось совершенно невозможным.

Но Моссовет по просьбе редактора жур­нала «Вопросы истории», где работала Нина Михайловна, вдруг предложил вернуть ей часть жилплощади деда мужа. Три комнаты из двенадцати. Мама Элия, та самая дочь княжны Курбатовой Лидочка, которой сравнялось уже 98, объяснила детям, где спрятан клад. Как его искать.

На дворе стоял 68-й год…

Я вижу эти антресоли, волшебную дверцу, без золотого ключика откры­вавшую дверь в неведомую страну, в прошлое.

Неужели на них никто так и не залез за 50 лет?

Но оказывается, комната под антресолями принадлежа­ла одним людям, а соседняя — другим. И те между собой так и не решили, чьи они.

«А мне ведь случайно тогда предложили: «Нина Михайловна, вы не хотели бы вернуться в эту квартиру?!» Ведь о коллекции никто не знал».

Хотела ли она?

Я представляю себе, как забиралась худенькая и молодая Ниночка Молева по приставной лестнице на самый верх, проби­раясь на навесные полати, сбо­ку Элий нашел дверцу, которая вела на этот фальшивый пото­лок; как не дышала и боялась сорваться оттуда, или — хуже того — что там ничего не окажет­ся… «Вы знаете, я же историк, верю в факты — для меня был бы абсолютно реальным как один, так и другой исход», — признается она сей­час.

Из захламленного «запасника» они до­ставали картину за картиной, с трудом осозна­вая: дедово наследство все-таки существует. Оно материально.

Что делать с ним?

Частный музей Белютина был развернут еще при советской власти. Власти вопреки. Десятки картин раздарили супруги советским музеям. «Кусково», как писали в газетах, — це­лую комнату. «Останкино» — Брюллова. И 14 полотен — Третьяковке.

Может быть, поэтому, ду­маю я, им и оставили все эти шедевры, не национализи­ровав их тут же «в пользу государства».

«Да никто в со­ветские времена это ценностью не считал. О чем вы, Катя! — машет рукой Нина Михайловна. — Ру­бенс тогда висел в комиссионке на Кузнецком в сво­бодном доступе, и никого он не вол­новал. Господи, да у нас даже второго замка в те годы не было», — она пытается объяснить мне это, но я, дитя другого времени, все-таки ее не понимаю.

Рубенс — и ничего? Так не бывает.

А она всегда мечтала превра­тить их дом в настоящий музей, и самой проводить здесь экскурсии, и чтобы чашечка кофе в конце — по секретному итальянскому рецепту, который Нина Михайловна не дает подсмотреть и мне, скрывшись на кухню и чуть ли не насильно усадив меня за столик XVIII века. «Не подглядывать!»

Специалисты экспертного дома «Отель Друо», того самого, в котором любил бывать Иван Гринев, произвели оценку всей коллек­ции. И уже после этого стало понятно — под­делок здесь нет. Стартовая цена коллекции на аукционе — порядка 400 миллионов долларов.

Реальная стоимость — 2 миллиарда. Дол­ларов.

В лихое десятилетие, когда убивали и за копейку, это могло бы стать смертным пригово­ром. В 93-м их пытались ограбить. В квартире сверху подняли весь паркет, пытаясь забрать­ся к Белютиным, пока их не будет дома — те уезжали в Италию, — но «подготовленный» для проникновения вниз пол рухнул еще до их от­ъезда, наделав много шуму.

Власти тоже попытались прибрать кол­лекцию к рукам, надеясь, что супруги «по наи­вности» подпишут все нужные документы. «С момента, как мы завизировали бы эти бумаги, мы стали бы не единственными хозяевами этой коллекции. Взамен нам, правда, пообещали ре­монт, охрану и заботу о картинах. И что в наш музей будет поступать еще какое-то «выморо­ченное» имущество после покойников. Я, ко­нечно, вовремя поняла, что ничего такого под­писывать нельзя. Иначе бы мы с вами сейчас здесь не сидели бы…»

— Нина Михайловна, что же вы так с нами неинтеллигентно… — расстроились сильные мира сего.

«Интеллигентность прежде всего выража­ется в том, чтобы говорить на языке, который будет понятен моим дорогим гостям. Вот — Бог, а вот — порог, вон отсюда», — и Молева распахнула входную дверь.

«До»— Dominius — «Господь»

Не было бы нового западного искусства, Ларионова, Гончаровой, не расцвели бы им­прессионисты, если бы не простые русские му­жики когда-то. Большие, несуразные, с руками, которые они не знали, куда деть в приличном обществе, с трудом вылезающие из ватников, надевающие на себя — как и положено — ско­вывающие тело и душу европейские костюмы.

Удивительно, но как умели эти люди — куп­цы, меценаты, — зарабатывая большие деньги, ценить истинную красоту и оставаться при этом сущими бессребрениками.

Вот то, что в церкви ощущали, то и искали потом на аукционах за границей. Прислушива­ясь только к своему сердцу. К нему одному. И раздаривая потом эту красоту, не жалея, лю­дям.

Жаль только, что окружающие этот дар не всегда понимали и ценили… Люди, они такие люди.

«Мы поняли, почему предки Элия Михай­ловича не продали ни одной картины в Граж­данскую войну, рисковали собой, но не расста­лись с ними. Просто они бесконечно дорожили этой красотой, вошедшей в их плоть и кровь, и не хотели покидать свою родину, так как толь­ко здесь могли по-настоящему это почувство­вать», — говорит Нина Молева.

Через день после разгрома Хрущевым знаменитой выставки в Манеже, которую ор­ганизовал художник-авангардист Элий Белю­тин — его произведения находились в самом центре экспозиции, — к ним домой приехал консул США, привез грин-карты. Супруги ска­зали, что не воспользуются приглашением, но тот все равно их оставил.

До 91-го они были невыездными.

Уже потом, много позже, Белютины купили дом в Америке и отдали его нищим американ­ским художникам.

Элия Михайловича уважали за рубежом, его картины ценил за­падный зритель — на родине же он был… Нет, не в забве­нии. Но в умолчании.

Все это время он дарил дедовские кар­тины нашим музеям. Трудился в создан­ной им же самим студии художни­ков «Новая реаль­ность». Его супруга писала и издавала книги о русском искусстве и куль­туре. Сотни книг.

До последнего он не хотел, чтобы о его тяжелой болезни узнали. «Я обеща­ла мужу, что он умрет дома».

Им было отмерено 63 года вместе.

Он умер в феврале 2012- го. Через полгода завещание вступило в юридическую силу. И сра­зу после этого она в свою очередь завещала их коллекцию в дар России. Так как только здесь, на этой земле, эти полотна могут жить.

Она ничего не просит от власти. И даже квартплату платит сама. А ей в ответ ничего не предлагают и не дают.

«…Почему Путин? Два реперных момента, как я и обещала. Помните конец 1999 года: на­чиналось новое тысячелетие, и это знаменитое выступление Ельцина: «Я ухожу!» На следую­щий день к власти пришел Путин и вскоре под­писал награждение Элия Белютина орденом Почета. А когда мужа не стало, лично президент определил место его захоронения. Новодеви­чье», — светло улыбается Нина Молева.

И нет уже давно у власти государственных чиновников, которые хотели захапать даром бесценную коллекцию Белютина. Вышли вон…

А картины — вот они. Висят на стене. Как ни в чем не бывало. Одним своим присутствием охраняют свою хозяйку. Но кому попало в руки все равно не дадутся. И как мы их — оценивают нас, тщательно выбирая будущего хранителя, только ничего не говорят.

Потом я узнаю со стороны, что после огла­шения завещания Нины Молевой «юридический представитель Российского государства» пре­зидент Путин тоже побывал в этом доме. Кофе не пил. Смотрел на картины. Отразился в ста­ром зеркале с потрескавшейся амальгамой. И ушел, так ничего и не сказав.

«Вот так и продолжается из века в век:

Те, которые пришли в мир,

Чтобы утвердить свою жестокость,

И те, которые мешают им это сделать»

Элий Белютин (1992).

Екатерина САЖНЕВА.